Пожиратели плоти - [6]

На лице Просперо заходили желваки.

– Клянусь Митрой, Конан, лучше посади в Железную Башню этого струсившего толстяка, не видящего дальше собственного носа! Каждый пуантенец умрет за короля Аквилонии, ручаюсь головой! Так что оставь свои намеки, канцлер, иначе ты можешь дорого заплатить за них!..

– Развоевался ты не ко времени, Просперо, – заметил Конан и обратился к Публио: – Насчет Железной Башни – это ты поторопился. Займись-ка лучше делами своей канцелярии, а мы тут сами справимся.

Киммериец снова взглянул на мага, стоявшего посреди зала.

– Мы убедились, что твоя сила велика. Но я не меняю принятых решений. Незачем мешать магию в дела простых смертных.

Внешне Бен-Аззарат ничем не показал, сильно ли его разочаровал отказ. Он поклонился и спросил:

– Позволено ли мне будет остаться пока в Тарантии, ибо я проделал слишком долгое путешествие для человека моих лет и чувствую большую усталость?

Конан милостиво кивнул, и маг удалился, бережно прикрывая дымчатый шар полой своего одеяния.

– И все равно – не люблю я колдунов, – пробормотал Конан, ни к кому не обращаясь. – Все беды нашего мира – от чернокнижников и дураков, что им верят, клянусь Кромом!

ГЛАВА ВТОРАЯ

В самом сердце Аквилонии, на отмелях реки Хорот, окруженная высокими стенами, вольно расположилась жемчужина западных стран – Тарантия, хранительница короны великой империи. Она не обладала изящной вычурностью городов Турана, кипучим многолюдьем торговой Мессантии, экзотичностью Хоршемиша или суровым величием Кордавы – но чувствовалась в ней какая-то особенная дерзкая жизнестойкость, позволяющая ей с насмешливой снисходительностью взирать на более древние города, уже растерявшие в прошедших веках свой задор.

Сколько пожаров, эпидемий, восстаний и захватов власти пережила Тарантия, не единожды разрушались ее дворцы, храмы и акведуки – но вновь возрождался неукротимый город, наполнялись людским потоком его улицы и площади, вновь тянулись туда караваны купцов, приезжали искать счастья ремесленники и наемники, прибывали для учебы в Университете молодые люди со всех концов света, шли паломники – посетить храмы Митры, стекались аристократы всех мастей в расчете на славу и положение при дворе. Сейчас столица, оправившись от волнений, связанных с недолгим правлением принца Арпелло, вновь расцвела, и горожане с головой ушли в свои будничные радости и заботы, как всегда не задумываясь о том, насколько ненадежно спокойствие в этом изменчивом мире.

Меньше всего склонны были задумываться о будущем обитатели Тарантийского Университета – предмета гордости и головной боли властей столицы. И сейчас, несмотря на поздний вечер, когда почтенные горожане уже пристраивают на голову ночной колпак, в небольшом кабачке, что близ Университета, веселье было в полном разгаре. Кабачок назывался «Белый Конь», что подтверждала вывеска с намалеванной на ней бледной головой некого мифического зверя, но студенты, бывшие основными его посетителями, называли его просто «Конюшня» – и это название, надо признать, подходило кабачку гораздо больше. Он состоял из одного обширного зала, где на полу, засыпанном начавшей подгнивать соломой, громоздились деревянные столы и скамейки, которые даже вселенский потоп не отмыл бы от въевшихся в них жира и копоти. Попытки нескольких масляных фонарей разогнать полумрак, перемешанный с плывущим из кухни дымом, были просто жалки. За стойкой уныло восседал сам хозяин «Белого Коня», проклинающий, казалось, себя, свое заведение, своих посетителей и остальной мир в целости. Впрочем, в кредит он отпускал охотно, что снискало ему большую популярность среди местной молодежи.

Но вечные грязь, вонь и духота, царившие в кабачке, не мешали компании неприхотливых любителей наук наслаждаться жизнью, молодостью и дурным, зато дешевым вином. Повод для сегодняшнего празднества уже был прочно забыт всеми присутствующими. Кажется, провожали домой в Аргос молодого Джицци. По крайней мере, платил именно он.

Украшали развеселую компанию несколько пестро одетых женщин, согласных за бесценок дарить свою любовь вкупе с известными болезнями. Одна из них, блондинка с устрашающе накрашенными губами, слезла с колен худого смуглого зингарца и, слегка пошатываясь, исчезла за дверью, ведущей на задний двор. Ее кавалер понимающе кивнул и присоединился к нестройному, однако на редкость единодушному хору, затянувшему одну из незамысловатых студенческих песенок:

Крестьянин пашет, плотник стучит

По длинной доске молотком.

А мне такая жизнь претит —

С работой я не знаком.

Солдат воюет, кузнец кует

Подковы и лемеха.

Студент редко ест, зато часто пьет…

Истошный женский вопль, раздавшийся со двора, мгновенно обрубил песню. Мужчины, толкаясь и роняя скамьи, бросились к двери, женщины замерли в растерянности. Внезапно на душераздирающей ноте крик оборвался, перейдя в хрип и бульканье. В кромешной темноте дворика в общей давке ничего нельзя было понять. Раздались ругательства и требования принести факелы. Одна из женщин, менее напуганная, чем ее подруги, вынесла из кабачка фонарь с заляпанными жиром стеклами.

В его неверном свете трезвеющая на глазах компания увидела распростертую на земле блондинку. Ее голова была запрокинута, в глазах остывал смертельный ужас. Светлые волосы, которые недавно перебирал ее возлюбленный, теперь плавали в луже быстро растекавшейся крови. К горлу женщины припало какое-то существо размером с крупную собаку. Лишенные шерсти блестящие бока размеренно вздымались и опадали, острые уши были плотно прижаты к вытянутому черепу. Повисшую над этой сценой тишину разбил истерический визг одной из девиц, выведший всех из оцепенения. Зингарец первым выхватил кинжал и двинулся вперед. Животное повернуло к людям окровавленную морду, и из его горла вырвалось нечто похожее на клекот. Оно явно не было испугано, чего нельзя было сказать о нападавших.