Поздняя повесть о ранней юности - [9]

Стрельбы не слышно, пожаров нет. Комбат отдавал команды ротным, расставляя подразделения до утра в круговую оборону. Через короткое время мы, то есть весь штаб и резерв комбата, очутились в большом доме на противоположной окраине городка. Зашли в дом большой группой во главе с комбатом. Дом был огромный, кирпичный и хорошо натопленный. Я стоял у горячей голландки, пробовал согреться. Хозяин дома, пожилой поляк, проходя мимо меня, предложил раздеться и повесить одежду на печь. Я обвязал печь медным проводом и повесил на него брюки, гимнастерку, шинель, а сапоги сунул в духовку. Народ подшучивал. Стоя у печи в одном белье, понимал, что являюсь предметом насмешек. Поляк принес мне брюки, какую-то коричневую куртку и ботинки. Я оделся и, опершись на тумбочку, начал подремывать. Все батальонное начальство было здесь, в доме. Роты занимали оборону по обе стороны от него. От них то и дело прибегали связные. Все было тихо, все были спокойны, а я, согревшись, уснул по-настоящему.

Разбудила меня близкая стрельба. Когда я открыл глаза, увидел, как кто-то метнулся к лампе и погасил ее. Стало темно. Где-то совсем близко охнул орудийный выстрел и тут же разрыв. Впотьмах кто-то куда-то бежал. Я выскочил, а потом вспомнил о ППШ. Он остался в углу за печью. Опять несколько разрывов рядом, возвращаться поздно. Вдали горело несколько строений и рядом небольшой сарай. Во дворе было светло, как днем. У крыльца стоял станковый пулемет, а прямо на нем с разбитой головой лежал пулеметчик, второй катался по земле рядом, держась за глаз, все лицо его было в крови. Я схватил его карабин. Он, лежа на спине, замер. Потом посмотрел на меня одним глазом, сорвал патронташ с себя, протянул его мне и пополз к стене.

Я отбежал за большой кирпичный сарай, стал за углом и только теперь увидел происходящее. В низине, на фоне горящих домов, были хорошо видны две самоходки «фердинанд», двигавшиеся в нашу сторону. Следом и рядом с ними, развернувшись густой цепью, шли немцы, стреляя на ходу. Передняя самоходка никак не могла развернуться пушкой в нашу сторону, ее левая гусеница попала в канаву и, видно, буксовала.

Я стоял за углом сарая и, повесив патронташ на левую руку, опираясь левым плечом в стену, стрелял в набегающие фигурки немцев, которые, чем ближе подходили, тем лучше были видны в свете разгоревшегося сарая. Косил глазом на медленно приближающегося «фердинанда». Вдруг где-то рядом ударил «горюнов». Немцы замешкались, попятились, я выглянул из-за угла. Комбат лежал за пулеметом, ленту ему подавал кто-то из офицеров. Был он в гимнастерке с расстегнутым воротом, без ремней, в свете огня поблескивали ордена. Все было каким-то будничным, как на работе или учениях. Только яростная напористость чувствовалась в его слившейся с пулеметом фигуре, и огонь из ствола, казалось, изрыгался не порохом, а его командирской волей. Подумалось, что все это похоже на эпизод из фильма «Чапаев». Сзади раздался грохот. Во двор въехала наша САУ-100. Как выяснилось позже, самоходку привел кто-то из его заместителей. Я опять глянул на «фердинанда» и обомлел: он развернулся и поднимал свой ствол в сторону нашей самоходки. Надо было где-то укрыться, но было уже поздно. Падая, успел подумать, что если убьют и придут похоронщики, то в одежде, которая на мне, примут за поляка и, конечно же, в братскую могилу не положат. Выстрел. Наша самоходка опередила «фердинанда». Расстояние между ними было не более трехсот метров. Когда я поднял голову, над «фердинандом» поднимался темно-оранжевый факел с клубами черного дыма. Через несколько секунд запылал второй «фердинанд», не успев развернуться в нашу сторону. Немцы исчезли в темноте. Опять стало тихо. Солдаты подходили к самоходке. Было такое впечатление, будто ничего и не произошло. Убитого пулеметчика подтащили к стене дома, на крыльце санитар перевязывал второго — это была война. Я подошел, поставил карабин, повесил патронташ на перила, показал санитару на его хозяина и отошел к самоходке. И тут заметил, что и санитар и другие смотрят на меня как-то странно. И опять вспомнил, во что я одет. Бросился в дом, лампу уже зажгли. Моя одежда висела на месте и была почти сухая.

Собрались толпой у самоходки. Экипаж вылез из машины и с непрошедшим еще возбуждением рассказывал, как они «сработали» этих двух «фердинандов». Я стоял в стороне и думал о немце, в которого сделал последний выстрел. Он был в сотне шагов и шел прямо на меня косолапой походкой в надвинутой на глаза каске, стреляя из автомата от живота. Потом он упал и начал отползать в сторону, пытаясь уйти из освещенного места.

Через семь лет после окончания войны вместе с нами в институте учились немцы из ГДР. Среди них был один, который ходил так же, носками внутрь, а левая рука у него была покалечена на войне. Однажды я его спросил, как и где его угораздило. Он рассказал, что мальчишкой его забрали на фронт в фольксштурм. Был он в тех самых местах, где могли мы с ним повстречаться. А парень он был ничего, только когда говорил о войне, немного виновато улыбался.

…Потом вернулись в дом. Перед утром поели и стали собираться на дороге в сторону центра этого городка. Я уже успел заглянуть в карту и понял, что небольшой городишко находится на пересечении железной и шоссейной дорог, шедших от Кенигсберга в Германию. День предстоял непростой, и солдаты чувствовали ситуацию, хоть совсем недавно, всего 2–3 часа назад, все шутили и были на подъеме, сейчас сосредоточенно молчали и ждали.