Поздно - [3]

Рука Лизаветы Николаевны так сильно дрогнула, что длинная прядь волос осталась на гребне. Закусив губы, она стала нетерпеливо развёртывать папильотки.

Ах! Вот эта ещё мелочь!.. Всё мелочи, конечно, но из них складывается жизнь… Ей вспомнилось, как долго ещё после замужества, влюблённая страстно в худощавого тогда и стройного Павла Дмитриевича, она ждала, когда он заснёт, чтобы завить волосы, потому что завитки на лбу очень шли к ней. Но в папильотках она боялась показаться смешной своему ненаглядному Полю. Ночи её были тревожны; она боялась проснуться позже мужа, и часто во сне бессознательно срывала папильотки, чтоб быть хорошенькой и кудрявой при его пробуждении… Ах! Как далеко это время! По мере того, как тускнело её чувство к мужу, из страстного любовника давно обратившегося в усталого и доброго супруга, Лизавета Николаевна распускалась, забывала кокетничать и стесняться, чувствуя, что она неизменно дорога этому доброму толстяку, больная ли, в домашней блузе, старившаяся и скучающая, безразлично… В новой жизни, которую ей предлагал Маевский, для неё опять начнутся тревожные ночи, заботы о красоте, о поддержании свежести, жизнь начеку, как на сторожевом посту, с вечным страхом, что нельзя дать себе покоя. А то не увидишь, как подкрадутся, в предательской тьме, уныние, бессилие, старость, разочарование…

Горькая складочка у губ обозначилась резче; между тёмных бровей легла поперечная чёрточка, и в ней, действительно, было что-то трагическое… Звягина расчесала пушистые букли, взглянула в зеркало и — вдруг тихо крикнула, и гребень выпал из её рук. На тёмном фоне кудрявых завитков резко белела целая прядь серебристых волос.

Она сидела, широко открыв глаза, как бы оцепенев. Седые волосы… Первые седые волосы… И если б ещё один! Что же это? Конец, что ли? И в какую минуту? Когда письмо Маевского, облитое её слезами и смятое безумными поцелуями, ждало ответа. О, какая ирония! Она заломила руки… И где же причина? Одна неделя душевного разлада, одна бессонная ночь… А дальше-то что? Если разрыв с семьёй, угрызения совести? А там, в этой загадочной и жуткой дали, куда она боялась заглядывать, и где ждут её неизбежное охлаждение Маевского, муки ревности, его новые увлечения, её бессильные слёзы и позднее сознание непоправимой ошибки?.. Ведь, один год такой жизни сделает её старухой. Да, вот он, ответ!.. "Поздно!"

Лизавета Николаевна захватила лицо руками и с отчаянием зарыдала.

Как часто за эти шесть лет она гляделась в зеркало и думала: "Вот состарюсь, будут седые волосы… уже скоро, близко"… И её охватывал ужас. Каждый новый год она встречала с горечью. В дни рождения плакала втихомолку и радовалась, если муж забывал её поздравить. С чем? Как это глупо! Человек разрушается, а всё-таки делает весёлое лицо, зовёт гостей, и все к нему тянутся с торжественными речами, с бокалами вина… Явилось новое и такое странное чувство мучительного недоумения: на что ушла молодость? И почему она в семнадцать лет казалась ей бесконечной? А, ведь, жизнь так коротка!.. Оглядываясь назад, она поражалась однообразием последних восьми лет. Ни одного яркого события! Дни походили один на другой как мёртвые, жёлтые листья, упавшие на дорогу. И так прошли годы. Чем они были полны? Трудно сказать… Мелочи, мелочи, мелочи… И ни одного воспоминания… Ярки только первые впечатления, когда она, избалованная успехами девушка, вышла, против воли всех родных, за бедного красавца Звягина, тогда ещё тоненького и стройного. О, как помнит она эту жгучую прелесть первых дней сближения, мир новых ощущений, подъём и поэзию чувства!.. Оно горело так ярко, что отблеска его хватило, чтобы согреть их души долго-долго после, целые пять лет!.. Была нужда, были горести и дрязги, да… Случалось, что кухарка, выпив и взбунтовавшись, убегала, не дорубив котлет и требуя немедленного расчёта. И в дни такого междуцарствия прекрасная Лизавета Николаевна надевала фартук и принималась стряпать, с грехом пополам. Случалось, что няньки не было, и Лизавета Николаевна обмывала ребятишек и ползала с ними на полу, забавляя их, подлезала под рояль и столы. Ели на сале; на дачу никогда не ездили, довольствуясь бульваром; жили в крохотной квартирке… Лизавета Николаевна всё выносила безропотно. Она говорила себе: "Пробьёт четыре, вернётся Поль, всё будет опять ярко и хорошо!.." В его ласках и страсти она видела свою законную награду за скуку и пошлость жизни. Десять лет она прожила отшельницей, между детской и кухней, не тяготясь этим, не ища ничего, кроме общества Поля.

Потом… всё как-то потускнело вокруг, и прежде всего сам Звягин. Жена с удивлением замечала, что ей словно подменили мужа. Он начал спать после обеда, стал жиреть, потом страдать одышкой, по ночам храпел. Работал он через силу, стараясь выбиться скорее на дорогу. К вечеру уставал и засыпал быстро. А она лежала без сна рядом, закинув за голову ослепительно-прекрасные руки, глядела во тьму и всё старалась понять: почему исчезла поэзия из их отношений, где пыл его ласк? Почему на его добром лице, в усталых глазах, в ответ на её раздражительные реплики или крепкие объятия, она читает немой протест измученного батрака, который молит только о покое? Её характер быстро портился, а Поль был всё так же кроток и добр. Он лишал себя хорошего табаку и партии винта, чтобы сэкономить ей на билет в театр, на обновку.