Поздние вечера - [5]

Потом он успокаивается и мягко говорит, что я «не театральный человек» и именно поэтому не поняла. Мне кажется, он постоянно был комедиографом, все вспышки были не наигрышем, были совершенно настоящими, и он тоже по-настоящему нередко нервничал из-за сущих пустяков.

У меня около двухсот его писем и записок. Еще при его жизни я первые сто двадцать писем с его разрешения отдала в ЦГАЛИ, но оставила себе копию и написала «Комментарий», который отдала АКГ. Он был рад и, кажется, польщен, ответил тоже письменно, с чем-то соглашался, с другим спорил, объяснял.

Однажды я получила от него письмо, посланное по почте (а жили мы рядом, только в разных корпусах). Это было к Новому году, и Александр Константинович решил послать мне стихи. Они начинались так:

Хоть поздравления Вы не ждали,

пускай примчится к вам оно.

Лежат другие письма в ЦГАЛИ

давным-давно, давным-давно.

А иногда, когда бывало хорошее настроение и книжная тема оказывалась (на этот вечер только) исчерпанной, АКГ говорил: «Теперь давайте посплетничаем». Надо ли пояснять, что никогда мы не сплетничали. Это тоже было своеобразной театрализованной игрой. Но, если говорить серьезно, его интересовал быт, разные истории, жизненные факты, все, что не было «пустыми абстракциями». Помню, как я его упрекала в том, что он создает «театр абсурда» и всех нас, его друзей, втягивает в этот театр, подчас создавая совершенно невероятные ситуации.

С определением «театр абсурда» он решительно не соглашался. Были вечера, когда он рассказывал мне сюжеты. Сюжеты пьес, которые так и не успел написать. Часто это были не настоящие сюжеты, а какие-то черновики, наброски, — он просто думал вслух…

«…И постепенно всё издадут, что написал». Вышел сборник пьес, который он успел сдать издательству «Советский писатель» при жизни. Вышла книжка «Годы учения Всеволода Мейерхольда», большой том «Театр. Воспоминания и размышления». Теперь вот эта новая книга.

Для людей, любивших Александра Константиновича, его смерть была страшным ударом, это не гипербола. Он был человеком необычайного ума, таланта, благородства и обаяния и в чем-то поистине неповторимым.

Была еще одна запись, более ранняя, от 24 июня 1963 года: «Все время думаю об одном: надо постоянно, неотрывно, исподволь все время писать что-то большое. Иначе жизнь не имеет цены, балласта осмысленного труда. Дело не в том, чтобы прославиться или разбогатеть, а в том, чтобы что-то сделать вровень своим силам. Не прожить жизнь силачом, никогда не поднимавшим ничего, кроме картонных гирь».

Александр Константинович Гладков был глубоко русским писателем, муромским богатырем — недаром его могучий организм так долго сопротивлялся болезни. Он был патриотом в высшем смысле слова. Масштаб писателя не определяется внешним успехом. Была громкая слава, связанная с классической пьесой «Давным-давно». Все последние годы Александр Константинович жил замкнуто, напряженной внутренней жизнью, в полном соответствии с дневниковой записью о «балласте осмысленного труда». Может быть, не все мы, современники, отдавали себе до конца отчет в том, что Александр Константинович Гладков, такой, каким мы его видели и знали, неминуемо займет в истории русской культуры подобающее ему место. «Главный редактор — великое время», — писал Твардовский. Наносное и сиюминутное уйдет, и останется только подлинное. Лучшее из того, что успел написать Александр Гладков, принадлежит к этому подлинному.

Цецилия Кин

1

Виктор Кин и его время

1

Личных воспоминаний о Викторе Павловиче Кине у меня немного, но они есть…

Во-первых — это небольшая книжка в зеленом картонном переплете с клетчатым рисунком на обложке, попавшаяся в руки как раз в год окончания школы: Виктор Кин, «По ту сторону», роман. Издательство артели «Круг», 1928 год… Это было первое издание, и, следовательно, я могу назвать себя читателем Кина самого первого призыва. Я взял ее в руки с намереньем перелистать и посмотреть, о чем она. Я был библиотекарем, и книг вокруг хватало. Прочитав первую страницу, я перевернул ее, продолжая читать. Только на сороковой странице я догадался сесть, до этого я читал не отрываясь. За несколько страниц до конца понадобилось включить свет. Уже давно стемнело, и я напрягал зрение. К счастью, в этот вечер библиотека была закрыта для читателей, и меня никто не оторвал от книги. Я прочитал ее, как говорится, залпом — эти двести с чем-то страниц маленького, как и все издания «Круга», формата.

Имя автора мне было знакомо по подписям под газетными фельетонами, хотя до этого я не очень выделял его среди других популярных фельетонистов. Я догадывался, что «Кин» — это псевдоним, но он шел к книге и был в духе времени. Его нерусское звучание напоминало и авторов приключенческой классики, и несло в себе что-то от бодрого сквозняка интернационализма, который проветривал в те годы еще не тронутую перестройками старину московских закоулков. Тогда подобные псевдонимы были в ходу. Комсомольская печать пестрела броскими и чуть загадочными, укороченными именами, похожими на подпольные клички революционеров-профессионалов: Ган, Киш, Ильф, Дэль, Грин. Кроме того, имя «Кин» аукалось с распространенным тогда словом «КИМ», что означало: Коммунистический Интернационал Молодежи, да и название искусства века — кино — тоже звучало в нем. Мне и в голову не приходило, что это слово из трех букв просто-напросто было последним слогом самой что ни на есть русской фамилии автора: Суровикин. Каюсь, если бы я об этом догадался, может быть, меня бы это даже разочаровало.