Поздние вечера - [120]

Сестры многое оценивают по-разному. Например, автор «Воспоминаний» совсем иначе пишет об Анатолии Виноградове, то есть дружески, а М. Ц. резко отрицательно.

30 октября 1972

Вдруг, ни с того ни с сего стал читать воспоминания С. Т. Аксакова о Гоголе. Как это хорошо! Ум, тонкость и умилительное простодушие. Это, бесспорно, из числа лучших русских мемуаров.

11 декабря 1972

За эти дни прочитал Соловьева от Алексея Михайловича до Екатерины II. Он замечательный историк, хотя у него есть длинноты в описаниях разных дипломатических событий. Часто внешняя история России излагается более подробно, чем история внутренняя. Но такого многостороннего рассказа о России после него уже не было. По сравнению с ним Ключевский конспективен. Кажется, в отличие от Ключевского, и Платонова, и других, Соловьев писал свою историю, в то время как другие издавали записанные учениками лекции.

30 января 1973

…Перечитал «Тени в раю» Ремарка, вышедшие отдельным изданием. В целом книга хорошая, но явно не завершенная: отдельные главы просто конспективны. Но все же она умно завершает гигантскую романную фреску, созданную Ремарком.

11 июня 1974

В последние дни прочитал посмертную книгу рассказов В. Козина «Привязанный к седлу». Книга талантливая. В предвоенные годы я увлекался его рассказами о Туркмении. Потом он печатался мало и был как-то в стороне от литературной жизни. Но он крупнее и оригинальнее многих, о которых писали и говорили. У него есть вещи на уровне лучшего в нашей новеллистике.

20 октября 1974

Как-то так случилось, что я не прочитал работу Гранина «Эта странная жизнь», напечатанную в двух первых номерах «Авроры» за этот год. То есть отложил, чтобы прочесть, и забыл. И только теперь прочел. Замечательно! Не все мне у Гранина (и в Гранине) нравилось, но это эссе (как же иначе назвать?) превосходно. Молодец Гранин, что выволок судьбу Любищева из-под спуда! Есть тонкие, острые мысли. Самые острые он высказывает как бы мимоходом…

1 ноября 1974

Читаю блестящий роман Айрис Мердок «Черный принц», напечатанный в четырех номерах «Иностранной литературы». Это похоже немного на И. Во (трагикомедия) и, может быть, на Г. Грина. Умно, занимательно, отлично написано… Это один из лучших переводных романов последних лет.

7 ноября, 9 ноября 1974

Перечитываю «Бесы», преодолевая раздраженье за беллетристические трюки и парадоксальные заострения (вроде пощечины Шатова). Фальшиво все в Ставрогине. Замечателен Степан Трофимович и неплох Петр Верховенский. Но все же слишком много литературной липы. Как этого не замечают поклонники. Вся история брака Ставрогина и Лебядкиной — плохое сочинение, и все, что вокруг. Монологи Шатова — вздор. Это читать даже как-то неловко. Неровная книга.

…Дочитал «Бесы». Многое забыл и читал с удивлением. Сколько нагромождено эффектов. Лиза написана совсем слабо. Не мотивировано, зачем ей нужно было смотреть зарезанных. Только чтобы попасть в самосуд. Степан Трофимович хорош везде. Кармазинов — жалкий шарж. И так все. Как много болтает перед смертью Кириллов!

3 декабря 1974

Перечитал роман А. Доде «Бессмертный». Случайно попался на глаза, открыл, стал читать и читал, пока не кончил. Вот искусство — искусство романа, которое утрачено почти. Неужели создание и нарастание интереса — это нечто старомодное и уже ненужное? Но сколько всего у Доде и помимо человеческих драм и комедий: история Академии, Париж в какие-то годы. Историчность соседствует с памфлетом, и все в меру, всего как раз. Такие романы теперь почти не пишутся. Почему? Да уж не потому, что от них отвернулся читатель. Из снобизма критики, которой чужды читательские интересы и которая устанавливает новую табель о рангах независимо от них. А писатели этому подчиняются из боязни «отстать».

12 августа 1975

Бруссон не стареет. Боюсь, что раньше постареет сам Франс. Он уже кажется скучноватым (кроме «Боги жаждут»). Бывает, что с течением времени жизнь писателя становится интереснее написанных им книг.

О Блоке

В окне слева от меня зловещий, розово-лиловатый закат: в той стороне, где Большой проспект упирается в Малую Невку. Хочется назвать его «блоковским», и вдруг вспоминаю, что этот район полон «блоковских мест» — он тут долго жил и бродил. Тут где-то, как уверяет Чуковский, и «аптека», и разные подвальчики.

…Листал в который раз дневники и письма Блока. Удивительно точный и ясный ум! И огромное историческое чутье. Может быть, эти его тома переживут стихи. Он мыслит прямо отточенными формулами: свойство у нас одного Пушкина. Герцен не таков: он образен, метафоричен, богат ассоциациями, он развивает тему сразу в нескольких возможных вариантах и дает инсценированные картины исторической живописи. По сравнению с ним и Пушкин и Блок суховаты, но какая это насыщенная сухость.

Блок дневников и писем мне уже давно интереснее Блока стихотворца и драматурга. Потому ли, что второй Блок был не раз так интенсивно прочтен, что как бы весь вошел в состав крови — он стал мною, — а тот, другой Блок отделен от меня, он иной, в чем-то загадка, в чем-то ответ на раздумья о времени, когда он жил, и это питает, это интересно. Может быть, это вечное свойство искусства — растворяться, исчезать в нас. Ведь то же с Байроном, да и с Пушкиным в какой-то мере. Оно меняет нас и становится нами, а человек, создавший это искусство, остается самим собой… Но для всех ли художников этот «закон» действителен? У Достоевского, кажется, наоборот — он сам менее интересен своих сочинений. А есть тут и другая сторона: большой художник может ревновать к своим созданиям — это было со Львом Толстым — и стараться дотянуться до них, стать с ними наравне внутренне.