Позавчера была война - [3]

Живу на природе, в окружении берез и елок. У меня в лесу есть знакомые деревья. Например, дружу с дикой яблонькой, узнаю ее даже зимой, когда все деревья похожи друг на друга. В безветрие, после снегопада, спешу к ней, чтобы сбить гнетущий снег. Иногда на стук моей машинки прилетает дятел. И сейчас за окном, в кормушке мне подстукивают клювами синицы и поползень. А когда перестану печатать, прилетит красивая сойка. Но самые красивые птицы на свете, по-моему, сороки.

Как-то автор «Трех толстяков» Юрий Олеша провозгласил лозунг: «Ни дня без строчки!» У меня бывают дни без строчки, и даже недели. Но мысль о новой работе никогда не покидает меня. Герои и сюжеты новых, еще не написанных рассказов всегда со мной. И без них не могу прожить ни дня.

Салют

Прохладным майским вечером отец и сын ждали салют. Сын вскарабкался на подоконник, а отец стоял за его спиной и на всякий случай держал мальчика за лямку штанишек.

— Скоро? — нетерпеливо спрашивал мальчик и сильнее прижимался носом к стеклу.

— Скоро, скоро, — отвечал отец и посматривал то на часы, то на небо.

— Давай откроем окно, — предложил сын.

— Зачем?

— Чтобы лучше было слышно.

— И так услышим.

Отец присел на край подоконника. Неожиданно мальчик повернулся к нему и спросил:

— А у дедушки была борода?

— Нет. Он был молодым.

— Разве дедушки бывают молодыми?

— Бывают… стало быть.

— А усы?

— Что «усы»?

— Усы у него были?

— Кажется, были.

— И винтовка была, — произнес мальчик.

Отец удивленно посмотрел на сына и спросил:

— Кто это тебе сказал… про винтовку?

— Знаю. А патроны он тебе дарил?

— У него не было патронов, когда он уходил на войну.

— Были. Надо было попросить. Ты не попросил?

Отец ответил не сразу. То ли подыскивал слова, то ли подумал, почему и в самом деле не просил патронов. Он сказал:

— Я плохо помню. Когда дедушка уходил, я был таким, как ты.

Мальчик пропустил его объяснения мимо ушей. И снова спросил:

— А где дедушка?

— Он не вернулся с войны.

— Почему не вернулся?.. Ты напиши ему, пусть возвращается.

— Туда не ходит почта.

— А почтальоны… с толстой сумкой на ремне?

— Не ходят.

— Может быть, съездим за ним? В воскресенье.

— Туда не ходят поезда.

— Поедем на автобусе, а там пешком. Войну посмотрим.

— Войны давно нет.

— Когда дедушка вернется?

— Никогда.

— Никогда — это долго?

— Долго.

— Подождем. Правда?

— Понимаешь, какое дело. Дедушка погиб.

— Как — погиб?

— Фашист выстрелил в него, и он упал. Пуля попала в сердце. Вот сюда.

Отец показал, куда попала пуля, и мальчик долго рассматривал верхний карман пиджака, где отец держал палец. Потом он спросил:

— Давно?

— Ну да. Очень давно.

— Может быть, уже зажило. Раз давно.

— Он же умер.

Отец долго не решался произнести это слово, но оно не произвело на мальчика никакого впечатления. И отец удивленно смотрел на сына, словно дожидался, когда наконец слово «умер» дойдет до его сознания. Но мальчик как ни в чем не бывало барабанил пальцами по стеклу.

Потом мальчик сказал:

— Все вернулись, и дедушка вернется… попозже. Правда?

— Ничего ты не понимаешь.

— Понимаю, понимаю… Он без бороды, но патроны у него были.

— Сейчас салют начнется. Смотри.

Вдалеке громыхали орудия, и тяжелый раскат донесся не до слуха, а ударил прямо в грудь. И сразу по темному небу с треском покатились разноцветные шаровые молнии. И в их коротком сиянии стремительно пронеслись призрачные стаи вспуганных голубей.

— Кто это стреляет? — спросил мальчик.

— Солдаты.

— Которые вернулись?

— Разные.

— А почему звенят стекла?

— Это бьют пушки.

— С войны?

— Из пригорода.

— Нет, они бьют с войны, — стоял на своем мальчик. — Я точно знаю. И та белая ракета тоже с войны. Ты был на войне?

— Нет, — ответил отец, — я же был маленьким, как ты.

— Вот ты и не знаешь, что пушки бьют с войны. Закрой глаза, лучше будет слышно. Бум. Бум. Это дедушка бьет с войны.

— Пусть будет по-твоему, — тихо сказал отец.

Но мальчик не слышал его слов.

— Дедушка потому и не вернулся, чтобы бить из пушек, когда салют. Правда?

— Правда.

В комнате было темно. И только огни ракет на несколько мгновений освещали отца и сына то зеленым, то красным, то желтым светом. Над городом гремел салют. Но отец не следил за восходом ракет. Он смотрел на маленькую фигурку, прижавшуюся к стеклу, на сплющенный нос и на широко раскрытые глаза. И отцу казалось, что глаза сына видят то, что он, взрослый человек, никогда не сможет увидеть: они видят войну, видят распаленные лица солдат и дедушку, который не вернулся с войны, чтобы бить из пушек, когда салют.

Алеша

Он лежал в монастырском дворе, уронив голову на плечо и прижавшись щекой к земле. Ко лбу прилипла жидкая мальчишеская челка, подстриженная по моде того времени наискосок. Под тонким опущенным веком угадывалось крупное глазное яблоко. Гимнастерка с зелеными пограничными петличками была измазана сажей, словно он вернулся с большого пожара. Кровь выступила на рукаве неровным темным пятном, края которого высохли и поржавели. Между верхней и средней пуговицами тоже темнело пятно — небольшое, неприметное, хотя главное ранение было в грудь.

Острая травинка временами касалась века, и оно вздрагивало. Это было единственным признаком жизни. Алеша не слышал орудийного грохота, не улавливал горького запаха дыма. Не чувствовал боли. Боль покидала его вместе с жизнью. Он еще не был мертв, но и к живым его трудно было причислить: он находился на той грани, откуда уже не возвращаются. Жизнь покидала его медленно, уходила в землю, на которой он лежал.