Поющие скалы - [2]

— Ха-ха-ха! — засмеялся один из читателей рукописного варианта этой повести. — Чрезвычайно велик. И это все, что вы можете про него сказать?

И тут наш оппонент сначала удивился, а потом, будучи другом истины, обрадовался, услышав, что нижняя граница искомого промежутка времени оценена. Число годов в ней сосчитано и составило семь с четвертью миллиардов. Если проблему несколько сузить, то можно ее суть выразить следующей образной формулировкой:

«Пока эти семь с четвертью миллиардов лет не отгорели, все рукописи остаются нетленными. И в наших силах восстановить, прочитать их, прослезиться или возрадоваться».

Вот на каком рубеже ученые остановились и стоят ныне твердо, намереваясь двинуться от него в наступление.

Впрочем, что говорить об ученых мужах, если даже художественно настроенные натуры приходили к подобным мнениям.

— Рукописи не горят! — воскликнул однажды поэт пребывающий в вечной и славной памяти поколений. Эта фраза как-то даже одернула людей чистых дисциплин, потому что в эпоху этого выкрика математика еще не обработала проблем динамики информации.

Надо учитывать, однако, что прочтение утраченных рукописей требует зачастую немалого труда. Но теперь ученые уже не боятся его, ибо опыт показывает, что он редко превосходит рекомендуемый Мировым Стандартом «Уровень приемлемых трудовых затрат». Ведь теперь мы располагаем широким спектром чрезвычайно эффективных методов чтения погибших рукописей.

А ведь подумать только, что еще полвека назад даже такой завлекательный для ученых объект, как сожженная Гоголем вторая часть «Мертвых душ», не поддавалась прочтению.

Все разумеющие понимали, конечно, что пропавшие рукописи существовали не в эмпиреях, а в живой истории, что миллионами незримых нитей связывались они с окружающим миром и не могли не оставлять повсеместно множество материальных следов. Но кто же возьмется за столь экзотическую практику, когда она не подготовлена соответствующим поворотом научных интересов? Науке нужен был счастливый случай. Требовалось, чтобы принцип неистребимости информации дал практический плод. И такой случай предоставился, потому что принцип счастья тоже сказал свое слово.

* * *

Этот случай связан с находкой пустого сундучка, и так получилось, что находка попала в надежные и деликатные руки астрохимика. Острогласов не только откопал сундучишко, но и сумел разобраться в весьма небезынтересном содержании текстов, наполнявших некогда этот совершенно пустой к моменту находки сундучок. И хотя способ, которым пользовался Острогласов, основывался на довольно случайном обстоятельстве, внимание ученых направилось в нужную сторону, цель стала видимой, и сотни исследователей устремились к ней по десяткам открывшихся перед их напором научных дорог. А там, среди добытых исторических богатств, мало-помалу стали очерчиваться контуры общей теории…

* * *

Петр Илларионович Зыбин был богат, здоров и уважаем. Располагая значительными средствами, он жил широко, и его гостеприимство пользовалось заслуженным признанием. К тому же, что весьма и весьма важно, возраст его был подходящ. Да, неженатый, но вполне годный к противоположному состоянию, Петр Илларионович находился под недреманным присмотром матушек всего Лукоморска, Увы, увы… Приятно величавый, стройный, любезный в меру, Петр Илларионович недолго обнадеживал матушек в их матримониальных устремлениях. Не отказывая никому в учтивом приеме он внутренне замкнулся, как бы очерствел, взгляд его заморозился. Перемена эта произошла с ним вскоре после народного гулянья, коим было ознаменовано учреждение в Лукоморске городской думы. Отцы города закатили по этому случаю празднество, украшенное богатым фейерверком.

Организацию представлений взял на себя арендатор увеселительного пустыря, антрепренер Роман Петрович Протасов, между тем как упомянутому Петру Илларионовичу Зыбину поручили от имени новообразованной управы вести переговоры с пиротехником. Зыбин, можно сказать, сам напросился на это дело и хорошо при этом был понят остальными учредителями дворянского собрания, потому что все как раз и знали Петра Илларионовича как человека ученого и дельного, причем любящего механику и всевозможные хитроумные изделия рук человеческих.

Действительно, состоятельный и гостеприимный Зыбин, немало путешествовавший в юности да и впоследствии по Европе, прослушавший вроде бы даже какие-то курсы лекций в отдаленных университетах, был пристрастен не только к размышлениям философического плана, но и к игре с опытами технического порядка. Именно поэтому первую половину дня, отдаваемую людьми его круга визитам и гостиным, он проводил в личной лаборатории, оборудование коей он вывез из-за границы и разместил в самом светлом покое своего особняка.

Главной идеей, подстрекавшей научные устремления молодого Зыбина, было подозрение, что в свойствах лучистой энергии хранится один из ключей к условной азбуке всего мироустройства. Эту мысль и связанные с ней фантазирования он вывез со студенческих европейских скамеек, а, надо сказать, в эту эпоху в Европе много говорили о световых явлениях, их удивительных загадках и вообще причинах существования света. Свои размышления и результаты опытов, посвященных призрачной природе света, осторожный Зыбин, как бы не доверяя этому самому свету, хранил в полной темноте. Рукописи складывались в недра старинного морского сундучка голландской работы, унаследованного от деда-адмирала.