Пойди туда — не знаю куда - [5]

— А ну отдай! — сурово насупившись, сказал Царевич.

— Ты стрелял?

— А то кто же.

— Ага, значит, это твоя работа?

И тут Лягушка отняла от своей маковки грязнущую, в цыпках ладошку, и Эдик, ужаснувшись, увидел самую настоящую кровь!

— Я не хотел, я нечаянно, — побледнел он.

— За нечаянно бьют отчаянно! — сурово ответила Лягушка и, встав с пенька, изо всех сил вдруг пнула обидчика башмаком прямо по косточке.

Боль была такая, что Царевич запрыгал на одной ноге.

— Ага, получил?! — торжествующе завопила рыжая хулиганка со жгучими, как крапива, глазищами. — Куда поскакал, небось мамочке жаловаться?

— Дура!

— Сам дурак и не лечишься!

— А ты псих-дрих-помешанная!

— А ты гогочка!

— А ты… а ты — лягуха!

— Что ты сказал?! А ну повтори!

— Лягушка-квакушка, дырявая макушка!

— Вот тебе! Вот тебе!..

— Ма-аама!..

И мама, как по щучьему веленью, появилась. Причем из-за сараев она вышла не одна, а с самим председателем поселкового совета товарищем Кутейниковым, катившим за руль велосипед с моторчиком.

— Сын, ты дерешься с девочкой?! — удивилась Диана Евгеньевна Царевич, чернобровая, статная, в строгом, темном, с депутатским значком на лацкане костюме и короной величественных, смоляных еще кос на голове. — Ты обижаешь слабого, Эдуард?! Стыд и позор! — с чувством вскричала новоиспеченная директриса новехонькой, только что отштукатуренной трехэтажной школы, первой и покуда единственной в Кирпичном школы-десятилетки. — Подойди ко мне, дружок мой. Иди-иди, не бойся!..

— А я и не боюсь, — одной рукой держась за темечко, другой — за только что подбитый глаз, пробормотала Лягушка.

— Это Глотова. Дочь Глотовой Капитолины, матери-одиночки, — хмуро проинформировал предпоссовета Кутейников.

— Как тебя зовут, Глотова? — мягко спросила Диана Евгеньевна.

— Василиса.

— Врет она, — кашлянул в кулак владелец велосипеда с моторчиком. — Любкой ее зовут.

— Ах вот как! Значит, ты у нас Люба, Любаша… То есть Любовь…

— И никакая я не Любовь, — копая землю носком туфельки, засопела бурячно покрасневшая дочь местной молочницы.

— Ну хорошо, хорошо — тебе не нравится имя Любовь, но чем же тебе нравится имя Василиса? Ты что, читала сказку про Василису Прекрасную? Ты любишь русские народные сказки, девочка?

— Обожаю! — буркнула Лягушка, правый глаз которой, подбитый локтем поверженного наземь Царевича, заплывал с прямо-таки волшебной скоростью.

— И какая же больше всех тебе нравится?

— А эта, как ее… Ну, в общем, про одного придурка, который лягушек из лука стрелял…

— Ах так… Ну что ж, иди, я тебя не задерживаю, — сказала Диана Евгеньевна и уже вслед уходившей Любаше Глотовой задумчиво произнесла: — Какой трудный, запущенный ребенок…

— Форменная шпана! — подтвердил товарищ Кутейников. — Тут они, поселковые, все сплошь такие!..

Вот так они и встретились, мои герои, — десятилетний отличник Эдик Царевич и одиннадцатилетняя двоечница Василиса (она же Любаша) Глотова, и случилось это, дорогой читатель, в августе так хорошо памятного всем нам 1977 года, как раз в те самые дни, когда вся наша великая Советская страна, а вместе с ней, разумеется, и все прогрессивное человечество, готовилась торжественно встретить юбилейную, 60-ю годовщину Великой Октябрьской Социалистической революции.

Два года спустя, в октябре 1979-го, из окна своего директорского кабинета Диана Евгеньевна увидела вдруг сына Эдуарда, отчаянно отбивавшегося портфелем от пытающейся то ли обнять, то ли повалить его долговязой рыжей дылды в дешевом клетчатом пальтеце и в лягушачьего цвета трикотажной шапочке с помпончиком.

— Кто это? — вскричала Диана Евгеньевна, тщетно пытавшаяся открыть окно.

— Это Глотова из пятого «а», — сообщила завуч Инна Игоревна.

— Глотова?! Она что, в одном классе с Эдиком? Как, каким образом это произошло?

— Обыкновенно: осталась на второй год.

— Немедленно перевести в параллельный! Слышите: немедленно!

Этой же ночью, глядя в потолок, она шепотом призналась супругу, полковнику запаса:

— Ты же знаешь, я атеистка, Николай. Но как увидела в кустах Эдика с этой оторвой, так и подумала: не дай-то Господи! Вероничка меня потом корвалолом отпаивала. Вот и решила я, Колюша, поехать завтра в Шувалово…

— Куда-куда?

— В церковь Шуваловскую, свечку Ему поставить…

— Кому это «ему»?

— Да Богу же, Господи! Это не девка, это наше с тобой наказание, Николай!..

— Какое еще наказание? За что?.. — недоумевал Николай Николаевич Царевич, секретарь поселковой парторганизации.

— А за все, дружочек мой, за все! Всеми фибрами чую: мы от этой рыжей бестии еще напла-ачемся!..

Увы, чутье и впрямь не подвело Диану Евгеньевну. Не прошло и недели, как у крыльца одноквартирного, шиферного, с черноплодкой и крыжовником за оградкой, дома Царевичей, стрекотнув, смолк велосипедный моторчик. Пошаркав ногами в тамбуре, на кухню заглянул бывший уже предпоссовета. Даже не поздоровавшись, он заявил:

— Значит, так. Вчера вечером ваш сын Эдуард, Диана Евгеньевна, вместе с хорошо известной вам поселковой хулиганкой Глотовой Любовью побили цветные стекла на моей веранде!

— Стекла?! Цветные?! Позвольте-позвольте! — не поверила ушам своим Диана Евгеньевна. — Но зачем? С какой целью?! Э-эдик! Эдик, иди сюда!.. Это правда?.. Я кого спрашиваю, правда это или нет?..