Пояс Койпера - [2]

Пришлось вставать и тащиться на кухню за бутылкой. Не потому, что алкоголик, — поговорив с моей женой, даже мать Тереза потянулась бы к стакану. Не поздравлял себя с успехом и не скорбел, просто выпил граммов пятьдесят, и все. На дне еще оставалось немного водки, но больше не хотелось. Душно было, как бывает перед грозой. Из распахнутого окна тянуло жаром, словно из двери сауны. Лето выдалось тягостным, и не только из-за бьющего все рекорды пекла. Трудно было отделаться от ощущения нереальности происходящего. Город погрузился в серую мглу и напоминал бы старушку Англию, если бы не першение в горле и привкус гари на губах. От нее не было спасения. Набившись в соты тысяч и тысяч квартир, она заползала во все щели, угрожающе шевелилась по углам. Удушливое, налитое по крыши домов марево колыхалось в лабиринте зачумленных улиц. Люди спали голыми, потому что не могли снять кожу. На волглые простыни струились потоки липкого пота, так что чудилось, будто по телу кто-то ползает. Народ дурел от набитой под крышку черепа ватной невнятности. Хотелось куда-то бежать, спрятаться от зноя и от себя, хотелось порвать в клочья подступивший вплотную морок. Грозы хотелось, очищающего душу ливня, ожидание его было хуже всякой пытки, хотелось… да что там скрывать, хотелось начать жить с чистого листа…

Между тем в охваченной пожарами стране то и дело что-то лихорадочно праздновали, в небе с треском лопались разноцветные шары фейерверков. Эфир заполнили развлекательные программы. Натужно шутили записные юмористы, корчились на сцене, будто дергающиеся в пламени крематория покойники. От одного их вида мутило, и в желудке возникала предательская слабость. Казалось, в знойном воздухе повисло пушкинское: все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья. Гуляли запойно, из последних сил. В речах политиков вставали и рассыпались в прах причудливые миражи. В моду вошли экстрасенсы и гадалки, а очереди к астрологам стояли, как в войну за хлебом. И слово это «война», никем не произнесенное, ощущением потерянности жило в душах людей. С кем воевали?.. Да с кем же еще, как не с самими собой! Давно?.. Начала, как и конца, не видать!..

Так незаметно и заснул в кресле. Спал, всхрапывая, с открытым ртом, но проснуться не было сил. Глаза разлепил с трудом и долго не мог понять, где нахожусь. За распахнутым окном из клубившегося над землей марева поднимался раскаленный шар солнца. О жесть подоконника стучали крупные капли дождя. Редкого, слепого. Издевкой, изощренным глумлением он собирался под утро, чтобы тут же закончиться. После него еще острее чувствовалась духота и хотелось, и не получалось, вдохнуть полной грудью.

Пульс рубил, как после стометровки, липкая дурь забытья не отпускала. Часы на полке показывали время, но понять, который шел час, я не мог, да меня это и не очень интересовало. Обрывки смурных мыслей плавали где-то под потолком, выпадали из клубящегося хаоса отдельными словами и с глухим шлепком разбивались о доски паркета: Нюське не хотел, а нахамил… блямс! Феликсу обещал, а не сделал… блямс, блямс! А ведь уже порядком за сорок… блямс, блямс, блямс, приехали!

Но хуже всего была скользнувшая верткой змейкой в голову догадка. Дразнила недосказанностью, издевалась. Я гнал ее — рассматривать при свете дня порождение больной фантазии не было сил. Старался заманить в самый дальний угол подсознания и привалить чем-то тяжелым, хотя бы теми же воспоминаниями, но она уворачивалась. Я все уже про нее знал, но мой изощренный, выжатый наподобие лимона мозг отказывался обряжать ее в слова.

И в душе, под стук барабанивших по черепу струй воды она меня не оставила. А в кухне, за кружкой крепкого кофе, еще и подмигивала. Ехидно, фотографией Нюськи на стене.

— Будь мужчиной, посмотри правде в глаза!

Как, опять?.. Я ведь недавно смотрел! Моей ли жене не знать, что только этим в жизни я и занимаюсь! Но Ню продолжала улыбаться. В журнале писали, что способность эту человек приобретает на сороковой день и только Заратустра появился из чрева матери, растянув рот до ушей. Знал будущий пророк, что без ироничного отношения к жизни в этом мире долго не продержаться. Нюська могла бы составить ему конкуренцию. Понятное дело, при ее рождении я не присутствовал, но на фотографиях она всегда изображала искреннюю радость, а счет им, этим фоткам, шел в нашей квартире на миллионы. Для той, что смотрела на меня с кухонной стены, рамку резного дерева приобрели на Арбате. Бежали мимо благообразного старичка, я и предложил купить у него что-нибудь. Добр был несказанно, не предвидел по наивности последствий. Потом на радостях зашли в кафе и выпили по чашке отвратительного кофе. Это было ошибкой. Не кофе, наша покупка. Она положила начало коллекции, так что со временем этих рамок, рамочек и рамулек накопилось столько, что впору было открывать магазин.

И хотя я отвернулся и стал упорно смотреть в окно, супруга моя не унялась. Я физически слышал, как она шепчет:

— В твоей жизни ничего больше не случится!

«Ни-че-го» произнесла по слогам и с придыханием, в точности как этой ночью перед тем как бросить трубку. Нашла очень подходящее словцо, чтобы, втоптав человека в грязь, закатать его в асфальт и сплясать на этом месте джигу. Достаточно поставить его перед чем-то значащим, и кусок твоей жизни выпадает в осадок, а сам ты, по выбору, идешь, понурив голову, к чертовой матери, а можно коту под хвост. Не надо было напрягаться, чтобы увидеть, как двигаются, произнося заклинание, ее карминно-красные уста: ни-че-го хорошего, Денников, у нас с тобой в жизни не было! Или лучше так: ни-че-го, Денников, ты в жизни не понял! Но про жизнь — это обязательно, это у Нюськи коронка.