Повстанцы - [54]

Подойдя к дереву, он уцепился за ветку и, хотя был уже не молод, ловко вскочил на ствол, положил обе руки на эфес сабли и смело оглядел толпу. Его пронзительные карие глаза из-под нахмуренных бровей медленно ползли по скопищу крестьян. Он видел всех. Вот в первых рядах широкоплечий черноволосый детина со сверкающим лемехом, невдалеке молодчик с серпом на рогатине. Чуть левее — румяная курносая девка, засыпанная золой, что-то стискивает в переднике. Вот рослая баба с дымящимся ведром. Вот седой старик со злобным выражением лица. Рядом — плешивый с дубиной. Еще подальше — парень с цепом. Он рассекает острым взглядом всю толпу, пока наконец, на самом краю, не задерживается на конном — оборванце. Бродяга как раз напротив него поднялся в стременах с каким-то тупо застывшим выражением лица. Вдруг Скворцов вспоминает: ба, да это тот самый, который появляется везде, где только ни происходят крестьянские беспорядки! Никак и в Гелгуде он возбуждал толпу дурацкими воплями. Оттуда улизнул, но на этот раз уж не уйдешь, молодчик!

Невозмутимость Скворцова и холодный, испытующий взгляд произвели впечатление на толпу. Все стояли, будто зачарованные, уставившись на его крупное лицо, рыжую бороду, сверкающие медали и аксельбанты. А он взмахнул рукой, требуя еще большей тишины, и низким, но далеко отдающимся голосом начал:

— Хозяева! Отлично, что всех вас застал в сборе. Хочу обратиться к вам, как ваш доброжелатель, разъяснить вам волю его императорского величества Александра Второго, божией милостью самодержца Всероссийского, а равно и подлинный смысл его манифеста. Государь, как отец родной, окружает вас своей благосклонной заботой, дабы вы счастливо жили, под сенью его мудрости и могущества, ниспосланных ему всевышним.

Затем жандармский полковник принялся излагать благодеяния царя, содержащиеся в манифесте и положении. Но тут напряжение, сковывавшее толпу, начало ослабевать. Они услышали то, что им уже известно: еще два года барщины, земли даром им не дадут, а дальнейших разъяснений Скворцова хорошенько не поняли, только смекнули, что есть еще в этом манифесте какая-то хитроумная путаница, которую распутают не в ихнюю, а в панскую пользу.

Скворцов пояснял, как неразумен их дерзкий отказ исполнять барщину в поместье Багинай. На два года за помещиком оставлены суд и расправа, а посему теперь от милости пана Скродского зависит, как их наказать. Если они откажутся от своего глупого упрямства и завтра же приступят к работе, то пан Скродский по доброте душевной накажет только зачинщиков, а прочим простит их неслыханное преступление.

— Правильно ли я говорю, хозяева? — в заключение спросил жандарм, не сводя глаз с толпы.

Никто не отозвался. Вдруг бродяга приподнялся в стременах и гаркнул:

— Правда твоя — что волчья совесть! Попадись тебе козел в когти — распроститься бедняге не только со шкурой, но и с рогами!

На издевку бродяги толпа отозвалась хохотом, свистом, гамом.

Скворцов покраснел, как бурак, и нервно теребил бороду. А седовласый Даубарас воскликнул:

— Врешь! Не та царская грамота! Прочти нам настоящую! Наша земля! Деды-прадеды ее пахали. Не отдадим, хоть запорите, хоть в Сибирь угоняйте!

Кричали и другие:

— А почему Скродский барщину прибавляет? Повинности сил нет выполнить! Зачем хочет нас в Заболотье выгнать?!

Бабы визжали:

— Над дочерьми нашими насильничает! Распутник!.. Блудник!.. Кто Евуте Багдонайте загубил?!

Когда вспомнили про Евуте, Пранайтис побледнел и начал подбираться поближе. Лемех на рогатине грозно нацелился на Скворцова. Полковник это увидел, мгновенно выхватил пистолет, и выстрел грянул, как гром с ясного неба. По этому знаку первая шеренга вскинула винтовки, унтер взмахнул рукой, и дружный залп загремел так страшно, что даже деревья закачались, а звук прокатился по полям и пригоркам.

Скворцов и солдаты стреляли в воздух, но толпу охватил неописуемый ужас. Те, что поближе к липе, стремительно отпрянули — всколыхнулась вся толпа. Одни проталкивались обратно, кое-кто пытался устоять на месте, но испуг оказался сильнее отваги. Верещали ребятишки, визжали бабы, вопили мужчины. Те, кто поосмотрительнее, бросились врассыпную, кубарем перемахивали через заборы в огороды и во дворы, другие прямиком пустились назад по улице.

Пользуясь замешательством толпы, солдаты перебрались через липу и старались опередить беглецов. Удалось удрать главным образом пастушатам, подросткам и тем немногим, кто стоял с краю.

Бежавшим по улице преградило дорогу неожиданное препятствие. Со стороны поместья загудела земля и, как вихрь, на полном скаку появился драгунский эскадрон. Поднялось еще большее смятение. Первым столкнулся с драгунами верховой бродяга, забравшийся дальше всех. Он норовил проскользнуть вдоль забора, но его конь споткнулся, оступившись в канаву. Бродягу сразу схватили, связали и сдали под караул.

Теперь драгуны, рассыпавшись цепью, стали напирать на толпу. Напрасно Казис Янкаускас пытался вспугнуть лошадей. Драгун саблей сбил его серп, самого Казиса схватили солдаты и вместе с другими погнали к конвоирам. Под стражей сразу оказались и Марце Сташите, и Григалюнене, и Винцас Бальсис, Ионас Кедулис, Дзидас Моркус, Пранайтис. Последний отбивался и сошником ранил драгунскую лошадь, но получил удар по голове и, обливаясь кровью, рухнул на землю. Его схватили и связали руки.