Повседневная жизнь в эпоху Людовика Святого - [36]
И чего ты добился, завершив учебу? Очень многие авторы сурово оценивают результаты этих долгих усилий. Они скорбят об их ненужности. К чему, например, — задаются они вопросом, — эта диалектика, бесплодным занятиям которой студенты предаются с таким усердием? На что будут годны те, кто убил на нее столько времени? Изощренные в пустяках, невежественные и неспособные в серьезных жизненных проблемах, после годов бесполезного труда они возвращаются домой столь же мало знающими, как и при отъезде; они, конечно, привезут богато переплетенные пухлые тома, которые тщательно испещрили записями, но это будет ненужное сокровище, если их ум и душа останутся в равной мере пустыми.
Это критика программ и методов обучения, за которые школяры не отвечают. Их самих обвиняют, когда речь заходит об отношении к учебе. Ведь их жизнь тем живописней, чем больше они уклоняются от соблюдения правил благоразумного и спокойного поведения. Послушный, почтительный, трудолюбивый школяр, враг прихотей, которого моралисты выводят в качестве образца, в воспоминаниях людей того времени встречается не чаще, чем Тома Диафуарус[144] в мемуарах XVII века. О себе говорить заставляют совсем другие — ленивые и буйные.
Конечно, они небезупречны. Порой они выбирают правоведение всего-навсего потому, что лекции леги-стов начинаются позже и позволяют задержаться в постели. Их поведение — столь же мирское, как и цель их занятий. По прибытии в Париж они прежде всего спешат не исполнить религиозный долг, а отправиться к мойщице головы, одной из этих новых и сомнительных Далил, которая «сделает» им шевелюру[145]. На проповеди их почти не встретишь; мессу они будут слушать от дверей, не заходя в церковь; а если они туда и войдут, и даже сядут на хорах, и даже будут петь, думать они станут совсем об иных вещах, нежели служба Богу, — об улице, о столе, о своей постели:
Не все таковы, как тот, кто, облокотившись на окно и услышав на улице песню:
сначала этим забавляется, а потом, поразмыслив, уходит в монахи. А ведь лень порождает многие пороки.
Не возбраняется находить некоторое удовольствие в грохоте тамбуринов и гитар[147]; не самый тяжелый случай — дразнить прохожих, показывая им язык, морща нос и брови и указывая на них пальцем[148]. Жестоко — заставить кота ударить лапой по паре игральных костей и, если выпадет плохое число, удавить его, чтобы продать его шкуру. Прискорбно, когда разбираешься в азартных играх лучше, чем комментируешь тексты. Но особо предосудительно впадать в распутство и заниматься разбоем. Едва начинается ссора, как школяр хватается за меч; драка двух школяров влечет за собой вооруженное столкновение «наций»; прогулки по Сен-Жерменским лугам становятся поводами для насилий. Пить и посещать заведения с дурной репутацией — значит усваивать недостойные нравы. Школяры воруют, даже из церквей. Они нападают на бюргеров, даже в домах, а иногда по ночам совершают заранее обдуманные и согласованные налеты. Поэтому они постоянно имеют дело с ночной стражей и с лучниками короля.
Таким образом не один школяр из далеких краев под предлогом учения напрасно потерял в Париже годы, разорив себя и семью. Если он, как и ему подобные, приобрел при этом скверную репутацию, удивляться не приходится; и даже тех, кто склонен относиться к ним со снисхождением и симпатией, удручает это печальное зрелище.
«Сын бедного крестьянина, — пишет один достойный очевидец[149], — едет в Париж учиться; его отец, чтобы обеспечить ему имя и честь, потратит сумму, которую стоят один-два арпана земли, и в результате разорится. Приехав в Париж, чтобы выполнять свой долг и вести честную жизнь, сын обращает созданное плугом и пахотой в свое оружие. Он шляется по улицам в поисках праздных красоток. Его деньги тают, одежда изнашивается; и вот все надо начинать сначала. Вместо власяницы он носит броню и напивается допьяна. Вот как три-четыре сотни школяров приводят университет в состояние войны. Разве жизнь школяра, когда делаешь то, что следует, — не самая прекрасная жизнь? Она тяжела, если учиться по-настоящему; но она столь же почетна, как жизнь монаха. Ах! Зачем покидать свою страну, чтобы учиться безумию там, где следовало бы учиться мудрости?»
Парижская Книга тальи за 1292 г. в числе плательщиков упоминает всего трех жонглеров, обложенных, кстати, небольшим налогом; и на улице Жонглеров, выходящей на улицу Сен-Мартен, из шестидесяти персон, внесенных в реестр, всего два человека, указанные в этой книге, названы жонглерами. Таким образом, если верить самому официальному из документов и если бы не надо было как-то объяснять название улицы Жонглеров, могло бы показаться, что жонглеры в Париже были редкостью. Однако их там, как и в прочих местах, было множество; но об этих людях — которым мы обязаны столькими сведениями об окружавшем их мире, и без которых целые главы истории канули бы в забвение — мы не знали бы почти ничего, если бы они сами много о себе не писали, и если бы они не становились зачастую объектами многословной критики моралистов.
