Повседневная жизнь старой русской гимназии - [124]

9 сентября

Сегодня был у меня мой заместитель по женской гимназии. Он по образованию юрист, прослужил три года учителем русского языка в младших классах мужской гимназии из платы по найму, но так как, очевидно, имеет «бабушку» в округе, сразу же после такого стажа получил должность инспектора народных училищ, и только война помешала открытию этой должности. Теперь ему в качестве компенсации дано десять уроков латыни в мужской гимназии и мои уроки в женской. Но так как от меня остается там наследство в двадцать восемь уроков, то взять их все он не может. Особенно не хочется ему брать уроки VIII класса: педагогику, методику русского языка и мг годику арифметики, хотя ему, как кандидату в инспектора, эти предметы должны быть всего ближе, а он предпочитает им латынь. Достанется ли из-за этого VIII класс мне (чему бы я был рад) или кому другому, еще неизвестно. Дело в том, что на меня взваливается хотя и оплачиваемая, но малоприятная должность классного наставника, а при ней давать уроки в другом учебном заведении не полагается. И хотя у меня в мужской гимназии всего одиннадцать уроков, однако я должен буду высиживать там, ничего не делая, все тридцать часов.

20 сентября

Только около половины сентября мое служебное положение определилось. Получив в мужской гимназии одиннадцать уроков (III, IV и V класс), я оставил за собой VIII класс женской гимназии (тоже одиннадцать уроков). Классного же наставничества я ныне иметь не буду. В результате я буду получать почти столько же, сколько и в прошлом году, но уроков буду иметь немного меньше (вместо 26 — 22). Интересно при этом, как различно оценивается труд в мужской и в женской гимназиях: за одиннадцать уроков в мужской гимназии я получаю 1144 р. (а с прибавкой за пятилетие — 1544 р.) в год, а за гораздо более ответственные одиннадцать уроков в VIII классе женской гимназии только 825 рублей.

21 сентября

Свои занятия в мужской и женской гимназиях я начал, поправившись после болезни, с 15 сентября. Первые впечатления от моих новых учеников довольно благоприятные. Правда, пришлось уже поставить две двойки, приходилось не раз останавливать их за разговоры и шалости, но в общем все это идет мирно, не нарушая наших добрых отношений. В отношении дисциплины в IV и V классе дело обстоит вполне хорошо (особенно в V классе, где и курс интереснее, и народ полое взрослый); в III классе, где учатся еще совсем ребята и где в классе 48 человек, справляться труднее, особенно на малоинтересных уроках грамматики. Но все-таки и здесь, кроме естественных проявлений детской живости, ничего не замечается. В V классе, где начинается история словесности, занимаюсь с интересом. В третьем же (синтаксис) и в четвертом классе (славянская грамматика) курс довольно скучный, несколько оживляет дело только чтение стихотворений. Но общий дух в мужской гимназии совсем иной, чем в женской. На этот счет мы теперь часто обмениваемся впечатлениями своими с новым словесником из женской гимназии, который раньше служил в мужской. Теперь как мужская гимназия для меня, так и женская для него являются новыми. И результаты наших наблюдений и сравнений сходятся. В женской гимназии (по крайней мере нашей) более простые отношения и с ученицами, и между собой, в мужской же больше формализма, педантизма. Педагоги там выглядят более чиновниками, «человеками в футляре», чем в женской гимназии. Там не услышишь даже и никаких разговоров, кроме служебных. Первый же разговор, с которым обратился, например, к Ш-ву (преподающему в мужской гимназии латынь) один из его новых коллег, состоял в указании, куда надо записывать проступки учеников. Даже о таких вопросах, как война, разговора там не услышишь.

Возможно, конечно, что именно в здешней женской гимназии царит такой более живой дух. О других же женских гимназиях иногда приходится слышать тоже нелестные отзывы. На днях, например, я получил поклон от своей бывшей ученицы З-ой (с которой бывали в прошлом году у меня иногда столкновения, но которая зато была незаменимой оппоненткой на рефератах), которая из-за переезда родителей перевелась в гимназию другого города. Она пишет, что новая гимназия ей не нравится, что преподавание ведется там сухо, отношения к ученицам формальные.

22 сентября

Умер попечитель учебного округа, и хотя никаких теплых чувств к нему подведомственные ему педагога не питали, однако, волей-неволей пришлось проявить свое сочувствие. Директор послал всем учителям подписной лист на венок попечителю, подписав от себя 10 рублей, его поддержали подписавшиеся следующими педагоги, отвалив по 5 рублей, а остальным тоже, «страха ради иудейска», пришлось поддержать их. В результате от одной мужской гимназии набралось 50 рублей, которые будут истрачены совершенно непроизвольно, и это тогда, когда крутом столько серьезных нужд, вызванных войной.

24 сентября

В связи с современными историческими событиями толкуют иногда о грядущих льготах и свободах. В нашем же ведомстве чувствуется все больший и больший «прижим». Недавно пришел из округа циркуляр, указывающий, что часто программы преподавателей по истории и истории литературы сильно расходятся с министерскими, чего не должно быть. Ставится также на вид, что преподаватели иногда рекомендуют другие книги кроме учебников, чем обременяют родителей учащихся. Запрещается также и запись со слов учителя его лекций или добавлений к учебнику, потому, якобы, что эти записи «давно и в старших классах бывают безграмотными». Таким образом, теперь не только в мужской, но даже и в женской гимназии педагог ни на шаг не может отступить от министерской программы (в большинстве случаев очень архаической). Не может отступать даже и от текста, одобренного Министерством учебника. А между гем добавления к учебнику иногда даже и с точки зрения министерской программы необходимы. Взять хотя бы элементарный курс логики, который полагается по казенной программе проходить лишь в V классе женской гимназии вместе с теорией словесности. В принятом у нас с одобрения Министерства учебнике Белорусова этого курса совсем нет. Как же его проходить, если не записывать со слов учителя разных определений? В самой теории словесности многое приходилось дополнять, поменять, формулировать более просто — и все это мои ученицы записывали. В VI классе также на записях держался весь мой курс иностранной литературы, учебника по которому не существует. При разборе произведений, при составлении характеристик ученицы тоже сидят с тетрадями и то, что выяснялось, записывали. В VII классе все вступительные лекции к разным отделам или произведениям тоже записывались. Конспектировалось и содержание критических статей (Белинского, Писарева, Добролюбова), отчего весь этот материал усваивался не хунте учебника. В VIII классе я весь курс словесности (в который теперь у меня входит Некрасов, Л. Толстой и Достоевский, а раньше входили еще Герцен, Гл. Успенский и Чехов) проходил совсем без учебника, и ученицы благодаря постепенно выработавшемуся у них умению записывать усваивали курс весьма недурно. По педагогике, хотя я здесь сильно от учебника и не отступаю, все время тоже ведутся записи, благодаря чему курс усваивается более прочно. И вот всему этому теперь нужно положить конец. И во имя чего? Во имя, якобы, орфографии, которая может испортиться при быстром письме. Как будто орфография является какой-то самодовлеющей целью. И взрослые девушки, и молодые люди, учащиеся в старших классах, оберегая свою орфографию, должны почти ничего не писать, а то еще — Боже сохрани — ошибешься! Но этот курьезный мотив, конечно, только отговорка, и «умысел другой тут был» — оберечь учащихся от лишнего влияния педагога, который, несмотря на все «свидетельства о благонадежности», без которых там нельзя служить, уже по самой природе своей кажется начальству крамольником. Ладно еще, что в женской гимназии у меня ныне только VIII класс и разрушать налаженную систему преподавания словесности в V–VIII классах придется не мне, а моему заместителю. От иностранной литературы в VI классе он сразу же отказался, в VI классе выпустил также Радищева, а в V классе ввел логику, которую я брал только в минимальной дозе (вернее, даже не из логики, а из психологии заимствовал я сведения об ощущении, представлении и понятии, необходимые для понимания различия между прозой и поэзией). Но и этого оказалось мало. Председатель Ш-ко, напуганный циркуляром, вооружился старыми министерскими программами и, сидя в совете, сверял их слово за словом с программами учителей. Каждый пункт приходилось отстаивать с бою, и Ш-ко не раз принужден был уступать. Слишком уж устарелы и нелепы были по годам министерские программы (еще 74 года!).