Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой - [204]

Тогда Иванова нашла в закромах своего чемодана завалявшийся пакетик с гречкой и остатки сушеных белых грибов (обыкновенная пыль). Она взяла киловаттный кипятильник (неизменный спутник советских артистов), вскипятила воду, залила ею крупу и посыпала грибной пылью. Получилась вкуснейшая каша, запах от которой распространился по всему отелю и спровоцировал законный интерес других членов труппы, постучавшихся уже вскоре в дверь. Но Иванова с подругами сумели отвадить нежданных нахлебников, сказав, что сами не знают, откуда запах. Кашу доели, а вечером прекрасно отыграли спектакль.

Тут возникает два вопроса: кто спер сумку, наши или немцы? На советских людей, актеров «Современника», согласитесь, трудно подумать… Такой одухотворенный театр, молодой, популярный и т. д. И второе — чем питались Толстой и Достоевский, когда жили в этой гостинице? Лев Николаевич, скорее всего, тоже кашей с грибами — обожал великий писатель это блюдо. Но где он брал деньги и спрашивал ли разрешение у старшего по группе на обмен валюты? Вопросы требуют отдельного изучения…

Ну а сколько платили-то за границей? — этот животрепещущий вопрос наверняка волнует читателя. Майя Плисецкая, например, как прима получала на тех гастролях суточные только за те спектакли, в которых танцевала, по 40 долларов (а когда не танцевала — ноль). Кордебалет — по пять долларов в день. А, к примеру, Ансамбль народного театра Грузии — три доллара в день. Вот почему суточные прозвали «шуточными». С годами размер суточных кордебалета мало изменился, а у Плисецкой вырос до 300 долларов. Все остальное она должна была сдавать родному государству либо в местное посольство, либо в Госконцерт в Москве. Однажды она чуть было не потеряла валюту на 65 тысяч долларов, которую везла через границу наличными и должна была сдать дома под расчет.

В том же 1959 году в Америку с Государственным симфоническим оркестром приехала Галина Вишневская, или Вишня, как ее по-дружески звали коллеги. С первым провокационным вопросом журналисты набросились на нее уже в аэропорту — нравится ли ей жвачка? Галина Павловна быстро собралась и отшила наглых репортеров: «Нет!» — «Так почему же вы ее жуете?» — «А нам всем дали в самолете, мы и жуем!» Вишневская сразу заметила, что на улицах нет окоченевших от голода и холода трупов американцев, никто не просит «копеечку» с медным колпаком на голове. Но получала она поболее, чем Плисецкая, — 100 «зеленых» за концерт, которых ожидалось с десяток. Да еще и Ростропович, до этого два месяца гастролировавший по Америке (он был уже в Москве), передал через своего аккомпаниатора Дедюхина тысячу долларов. На круг выходило в итоге две тысячи за поездку — богатство! Музыкантам Госоркестра положили по десять долларов в день, что в пересчете на два месяца гастролей обещало 600 долларов.

«Когда наш советский авиалайнер, — вспоминала Вишневская, — спускался на чужую землю, из него вываливалась ватага, всем своим видом напоминающая цыганский табор: мешки, сумки, набитые до отказа кастрюлями, электроплитками, продуктами, сухарями, консервами и прочим, вплоть до картошки. Задача у труппы была четкой и ясной — не больше одного доллара в день на еду, — и выполнялась она свято. Поэтому, когда Большой театр приехал в 1969 году на гастроли в Париж, из отеля недалеко от Оперы, куда всех поселили, пахло щами и луком на весь бульвар Оссман. Через несколько дней оттуда сбежали постояльцы, так как, когда врубались в сеть 400 электроплиток, весь отель погружался во мрак, и нервные французы пугались, думая, что началась война. Поразительно, как быстро находили способ общения наши трудящиеся массы. На другое же утро после приезда, будь то Италия, Франция, Канада и даже Япония, придя на репетицию в театр, мы, потрясенные, наблюдали, как наши рабочие сцены уже разговаривают (!) с местными аборигенами. На каком языке?! Никто никогда не знал. Но к середине дня наш рабочий класс и хористы знали всё: в какой части пригорода можно купить за 40 долларов 200 метров нейлонового тюля, и лучше любого агента американской секретной службы могли нарисовать план расположения складов, где за 20 долларов можно купить десять пар ботинок, а пять еще дадут бесплатно в придачу. Тут же все умножалось, в расчете на капитал — 400 долларов за 40 дней ежедневной работы. После чего, не нуждаясь в компьютерах, ликующие умы вычисляли прибыли от продажи товара в Москве, и… перед восхищенным мысленным взором вставала долгожданная двухкомнатная квартира или автомобиль… Ну как тут не запеть!

В Париже, на открытии гастролей, в опере “Борис Годунов” наш хор как заголосил: “Батюшка царь, Христа ради, подай нам хлеба! Хлеба!.. Хлеба подай нам!” — да притом все повалились на колени и воздели руки, — так у публики и местной администрации волосы встали дыбом, и в результате в подвале театра организовали нечто вроде походно-полевой кухни, куда с тех пор и обязаны были ходить обедать все участники гастролей. И это было бы прекрасно. Но (ай, как нехорошо!) французы брали за обеды деньги — пять долларов в день, то есть половину дохода советских артистов, к их большому разочарованию. Но какого труда стоило найти повара, который согласился бы на эти деньги умудриться два раза в день наполнять 400 голодных ртов артистов великодержавного прославленного Большого театра! Мы со Славой жили отдельно от театра и ни разу не отведали его кулинарии. Но однажды, спустившись в подвал Оперы, получили полное впечатление, что попали в столовую для безработных и бездомных — на столах так же были груды хлеба и огромные миски супа. А Гранд-Опера ломилась от публики, билеты купить было невозможно, и советское посольство, уж не знаю, наличными в мешках или чеками, выгребало из Франции валюту. В Италии было проще. Туда наш театр приезжал по обмену с Ла Скала, и поэтому как мы их в Москве, так и они нас в Милане кормили бесплатно».