Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции - [93]

.

Урна была подвешена к своду бывшего зала Богословия под аплодисменты всех членов клуба. Сердце Друга народа, которое при жизни оставалось недоступным для всех чувств, кроме ненависти, казалось, заражало своей желчью, злобой и фанатизмом всех членов клуба. В их числе были Венсан, Ронсен, Проли, Дюбюиссон, Перейра, безумный Клоотц — этот немец, бывший, по словам одного панегириста, величайшей личностью Французской революции, Моморо, сделавший из своей жены богиню Разума, а главное, Эбер, ужасный «Папаша Дюшен», мало-помалу занявший первое место в этом удивительном совете[330]. Здесь мы не будем ни писать историю Клуба кордельеров как политического кружка, ни изучать влияние, которое он оказал на революцию, но личность Эбера должна на минуту занять наше внимание. Этот монстр обладал очень приятной наружностью: он был прекрасно сложен, и лицо его имело открытое, веселое и приветливое выражение. «Под устрашающей маской его скрывались самая привлекательная наружность и самые изящные манеры»[331].

Деженетт, главный хирург Восточной армии, земляк и друг Эбера, которому он помогал в то трудное время, когда будущий демагог еще только готовился к своему великому будущему и продавал контрамарки у дверей театров, оставил нам превосходную характеристику Эбера как человека. «Я встретил, — пишет он, — на Гревской площади, или, вернее, под арками Сен-Жана своего земляка и почти одноклассника Эбера, который выразил радость по поводу нашей встречи, а также рассказал, как часто он сожалел о том, что меня не было в столице в первые дни революции. «Вы, наверное, сыграли бы выдающуюся роль, — говорил он мне, — но приехали, когда все уже кончилось; я живу довольно близко отсюда на улице Сент-Антуан, напротив переулка того же имени, который выходит на улицу Короля обеих Сицилий. Я занимаю маленькую квартиру на третьем этаже. Я прекрасно помню вашу постоянную доброту и все, чем я вам обязан; я говорю о деньгах, которые вы мне так великодушно ссужали. Не смею напоминать, да и не могу сосчитать всех денег, что вы так часто платили за меня рестораторам на улицах Паршеминери, Масон и Карусели. Без вас и добрейших Баризо с улицы Нуайе я давно бы умер с голода… Я не могу, милостивый государь, сказать вам точно, в какие часы я бываю дома, хотя почти ежедневно обедаю у себя и был бы счастлив и польщен, если бы вы пожаловали ко мне. Вы можете быть уверены, что во всякое время застанете дома мою жену, так как я женат. Госпожа Эбер — бывшая монахиня обители Зачатия в Сент-Оноре, она молода и чрезвычайно умна. Несмотря на ее горячий патриотизм, она осталась очень набожной, и, так как я нежно люблю ее, то не мешаю ей в этом отношении и ограничиваюсь шутками на этот счет»»[332].

Деженетт не замедлил явиться по приглашению. Он вошел в чистенькую, со вкусом обставленную квартиру, украшенную прелестными гравюрами. Гражданка Эбер[333] отдыхала после хлопот по приготовлению обеда: это была мирная, приятная, буржуазная обстановка, представлявшая странный контраст с отвратительными писаниями «Папаши Дюшена». Эбер был одним из тех многочисленных революционеров, которых народная шутка давно еще сравнила с редиской: снаружи они красны, а внутри — белы.

Впрочем, всем известно, что Робеспьер быстро положил конец этой комедии: Эбер и его банда были гильотинированы 24 марта (4 жерминаля) 1794 года. Клуб кордельеров впал в большое уныние, и страх подействовал на этих неистовых террористов самым смягчающим образом. 28 вантоза они отправили к якобинцам депутацию, чтобы просить о примирении. Якобинцы ответили надменно, что не желают вступать в сношения с кордельерами, пока те не очистят состав своего клуба. Очиститься для них — значило самоуничтожиться, и Общество друзей прав человека и гражданина, вероятно, просуществовало после этих событий недолго. Неизвестно, ни в какое время, ни каким образом оно погибло[334].

Старинный монастырь, где заседал этот клуб, ненадолго пережил его. Архитектор Гондуэн, выстроивший Медицинскую школу, страдал при виде того, как высокая постройка церкви заслоняет его любимое творение, и выжидал только удобной минуты, чтобы устроить на этом месте площадь, на которой его колоннада выделялась бы во всей красе. Архитекторы — отчаянные разрушители; чтобы создать обстановку, выгодную для какого-нибудь их произведения, они с радостью уничтожают дивные создания искусства. Старая церковь Кордельеров пала жертвой своей юной соседки; ее разрушили, и Гондуэн торжествовал. Ризница, залы капитула и теологии также были сломаны[335]. Уцелели лишь монастырь и трапезная. Эта последняя существует еще и теперь, и ее даже не переделывали. После того как в царствование Карла X ее назвали Мануфактурой мозаики, она в 1840 году превратилась в музей Дюпюитрена. Теперь ее ждет скорая реставрация. Дай бог, чтобы ее не слишком усердно реставрировали!

Что касается монастыря, то судьба его несколько раз круто изменялась. Сначала его превратили в тюрьму. Гондуэн поместил перед ним со стороны выходящей напротив решетки Медицинской школы фонтан в виде гробницы, который позже превратился в портик Клинического госпиталя, помещенного в уцелевших зданиях монастыря. Воспользовались и садом, построив там несколько павильонов для занятий анатомией. Это продолжалось до 1877 года, когда были начаты работы по постройке Практической школы медицины, не пощадившие старого монастыря. Во время его разборки пришли к заключению, что он был построен в XVII веке на фундаменте из очень древних камней, на некоторых сохранились еще следы скульптурных изображений. Без сомнения, они были взяты с развалин первой церкви, сгоревшей в 1580 году. На столбах монастырского двора виднелись еще остатки железных скреп, которые поддерживали дивные решетки, выброшенные на слом в эпоху революции; под церковью нашли несколько гробов, сохранившихся в целости; в числе них были гробы с останками нескольких дворян из семьи де Бульон, погребенных в родовой часовне. Гробы эти, простоявшие некоторое время в бюро архитектора, были затребованы маркизом Галаром, потомком фамилии де Бульон, который перевез их в замок Видевиль. Если мы упомянем еще о статуэтке Людовика Святого, найденной во время раскопок, которая, вероятно, была зарыта в 1792 или 1793 году, чтобы спасти ее от поругания