Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции - [91]

Вспомните, что на поле Марса, у этого божественного алтаря,

Людовик клялся быть верным и справедливым.[321]

Такова была связь между ним и его народом.

Нарушив свою клятву, он освободил нас от нашей.

Если среди французов найдется предатель,

Который пожалеет, что у нас больше нет короля,

И пожелает иметь властелина,

Пусть развеется по ветру его недостойный прах

И пусть имя его пользуется еще большим презрением,

Чем имена тиранов, внушающие омерзение свободному человеку.

Парижане читали эти странные произведения скорее с любопытством, чем с сочувствием; рассказывают даже, что однажды на афише клуба, вывешенной у дверей бывшей церкви Кордельеров, кто-то написал следующее смелое четверостишие:

Народы, понимайте лучше свою пользу:

Исполненные равной жестокости,

Тираны двух родов угрожают отечеству:

Деспоты и мятежники.

Они действительно были мятежниками, притом самого опасного сорта; доказательством этого может служить хотя бы эта безумная декларация:

«Свободные французы, составляющие Клуб кордельеров, объявляют своим соотечественникам, что в их среде столько же убийц тиранов, сколько членов клуба. Все они единогласно поклялись убивать тиранов, которые посмеют напасть на наши границы или посягнуть на нашу конституцию каким бы то ни было образом.

Лежандр (президент).

Коллин, Шампион (секретари)».

Этот Лежандр, председательствовавший в сборище бесноватых, был удивительным человеком: несколько строк, характеризующих эту мрачную личность, не будут здесь неуместными, так как мясник Лежандр, равно как и сапожник Симон, Марат и Дантон, жил на той же старой улице Кордельеров, в том месте, где она называлась Мясной, так как в этой части ее находились двадцать две мясные лавки.

Этот свирепый террорист, не умевший, если верить Мерсье, даже читать, оставался мясником и на скамьях Конвента. Красноречие его не лишено было известной выдумки; это он за несколько дней до казни короля воскликнул с трибуны кордельеров: «Зарежем эту свинью! Разрубим его на столько частей, сколько у нас департаментов, чтобы послать каждому по куску, а голова останется в Париже и будет висеть на сводах этого зала!» Позже он предлагал отобрать у мясников их скотобойни, чтобы рубить там головы аристократов и богачей. «Что касается меня, — добавил он, — то я с удовольствием распорол бы брюхо какому-нибудь дворянину, богачу, министру или писателю и съел бы его сердце». Впрочем, сам он с первых дней революции покинул свою бойню, чтобы отдаться политике, и, вероятно, лишь из чувства солидарности с бывшими собратьями выказывал себя столь свирепым сторонником резни аристократов. Будучи депутатом, он, впрочем, продолжал жить в своей квартире на Мясной улице; может быть, ему нравились кровавые ручейки, всегда[322] струившиеся по ней. Лежандр до конца выказал себя любезным и услужливым соседом — умирая, он завещал свое тело Школе хирургии, «чтобы и после смерти быть полезным человечеству».

* * *

Бесспорно, самыми великими днями Клуба кордельеров были дни похорон Марата. При первой же вести об убийстве Париж, изнервничавшийся за три года революции, взволнованный странными обстоятельствами этой драмы, был охвачен одной из тех вспышек безумия, которых насчитывается лишь несколько в его истории. Люди лихорадочно выхватывали друг у друга газеты с описанием подробностей преступления. Комиссионеру Ба, пришедшему в воскресенье вечером в Клуб якобинцев, устроили там торжественный прием; ему аплодировали, обнимали его, носили на руках. Это был маленький, тщедушный человек, в бешенстве кинувшийся на Шарлотту и швырнувший ее на землю. И за то, что он дрался с женщиной, его прославляли, считали необыкновенным человеком, даже героем! Его заставляли подробно описывать этот подвиг и, когда он заканчивал, требовали повторения… Впрочем, он говорил об этом весьма охотно и не заставлял себя упрашивать.

Со своей стороны, Клуб кордельеров испрашивал разрешения поместить в здании, где происходят его заседания, сердце Друга народа. Просьбу эту уважили. Была даже сделана «надбавка», как тогда выражались: один проситель, допущенный к решетке Конвента, предложил, чтобы набальзамированное тело Марата возили по всей Франции, через все департаменты. «Что я говорю? — поправил он сам себя. — Надо, чтобы целый мир видел останки Марата!» Это не показалось преувеличением, но существовало важное препятствие для исполнения этого патриотического пожелания — останки великого человека не перенесли бы этого путешествия.

Вскрытие тела Друга народа произведено было гражданином Дешаном, главным хирургом госпиталя Милосердия, на другой же день после его смерти, 14 июля, в том же доме, где жил Марат, на первом этаже описанного нами выше здания на улице Кордельеров[323]. Бальзамирование было произведено немедленно. Но так как живописец Давид проектировал в античном духе программу похорон, на которых на передвижной эстраде должно было появиться голое, театрально задрапированное тело трибуна, то набальзамировали лишь нижнюю часть туловища и ноги; хирурги не прикасались к груди и лицу Марата, «так как их надлежало показать его согражданам». Но природа делала свое дело, и от этого плана пришлось отказаться. Стало невозможно даже заканчивать бальзамирование в квартире Марата — так быстро шло разложение. Препарирование сердца и внутренностей происходило ночью в саду Кордельеров, и вокруг хирургов жгли ароматические травы, бросавшие зыбкий свет на эту мрачную картину. Четыре ученика сняли труп с кровати, где он находился, и положили его в свинцовый гроб, не закрывая его. На другой день, 15 июля, останки Друга народа были перенесены в церковь. Пришлось отказаться от плана выставить его у дома, где совершилось убийство, в силу различных причин.