Повседневная жизнь на острове Святой Елены при Наполеоне - [62]

Ежедневный рацион вряд ли может поддержать боевой дух войск. Из-за трудности снабжения острова все военные, офицеры и капралы, сидят на голодном пайке, получая в день полтора фунта хлеба, фунт солонины, шестьдесят граммов риса и три фунта дров. К тому же цифры эти зависят от сроков поступления провианта, и в феврале 1818 года один корреспондент сообщает, что Лоу «бросил все силы на строительство оборонительных сооружений для защиты от бонапартистов и совершенно не заботится о снабжении войск». Солдаты уже месяц как получают лишь половину пайка, а у лошадей нет корма. У офицеров, конечно, имеются финансовые возможности дополнить свой рацион фруктами, овощами и яйцами, необходимыми для нормального питания, но по какой цене! Если в одну колонку записать денежное довольствие капитана — 300—400 фунтов в год, а в другую — стоимость продуктов питания, то придется признать, что прокормить семью совсем непросто и что все, как офицеры, так и рядовые, нередко должны варить себе похлебку из солонины. Баранина стоит два шиллинга фунт, курица — от шести до десяти шиллингов, кочан капусты — один-два шиллинга, морковь — один шиллинг дюжина, дюжина яиц продается за пять-шесть шиллингов, а владельцы гостиниц в Джеймстауне берут за день проживания тридцать шиллингов — жалованье командира батальона. Нужно ли удивляться, что жена доктора Шорта, когда ей приносят кусок баранины и несколько персиков, спешит отметить это событие в своем дневнике между упоминанием о визите майора Горрекера и о бале в Плантейшн Хаус! Конечно, есть еще ни с чем не сравнимые удовольствия светской жизни и всяческих вечеринок, столь милых сердцу британцев: холостяки устраивают пирушки в офицерской столовой в Дедвуде, а женатые и имеющие кое-какие личные доходы — у себя дома; у доктора О'Мира иногда желтоватый цвет лица и опухшие глаза гуляки, и он жалобно сообщает Наполеону о том, сколько бутылок портвейна было выпито накануне. Более всего ценятся приемы в Плантейшн Хаус, если, конечно, не считать приемы у «генерала Бонапарта», чей дом открыт отнюдь не для всех, но куда бы все с радостью устремились, будь у них такая возможность. В просторных комнатах первого этажа Колониального дома, освещенных хрустальными светильниками, дамы в провинциальных туалетах, жеманясь, скользят по китайским коврам, и каждому капитану, каждому письмоносцу Компании кажется, что он переживает мгновения блистательного успеха под ледяным взглядом государей, взирающих на них с украшающих стены зала портретов. Губернатор, говорят британцы, — это олицетворение «Короны». И неважно, что в эти годы, 1816—1821, она венчает голову безумного короля, беседующего с деревьями в Виндзорском парке и воображающего, что он при Ватерлоо ведет в атаку один из своих полков[30]. Неважно, что обязанности этого короля исполняет жалкий и смешной принц-регент, тот, кого памфлетисты называют The Prince of Whales («Принц Китов») — из-за его толщины и обжорства, тот, кто, как они пишут, «тонет в пороке, но с элегантностью, в изящном костюме, в роскоши и благоухании духов». Из-за своей толщины он является постоянной мишенью для памфлетистов и авторов эпиграмм:

Нет более жирной рыбы, чем он, Резвящейся в северных морях. Посмотрите на этот жир, на эти жабры, Наполненные океаном вина.

Но чиновникам нет дела до лондонских сплетен и скандалов, а потому Добрая старая Англия для них — вовсе не этот сорокалетний краснощекий, порочный и напыщенный человек, который правит от имени своего безумного отца; для них — это тяжелая драгоценная корона, осеняющая чело монарха, это лев и единорог на королевском гербе, это гордый девиз и орден Подвязки. Вот символ, воплощающий Англию, а на символах не может быть пятен. Корона — это британская мощь, победившая Наполеона, а губернатор — ее славный представитель; в его присутствии трепещут, но боятся его отсутствия; его опасной дружбы одновременно ищут и избегают, приемы у него — тягостная обязанность и лестная честь.

В украшенном цветами холле адъютанты встречают гостей и докладывают о них сэру Хадсону и леди Лоу которые стоят у дверей гостиной. Губернатора очень занимает, как он выглядит, и он то и дело проверяет, как лежат галуны на его мундире. «Он расхаживает, как павлин, — посмеивается Горрекер, — любуясь собой и рассматривая себя в зеркало, застегивая и расстегивая свой мундир, весьма довольный своим отражением, и часто интересуется мнением леди Лоу». Последняя делает невероятные усилия, чтобы быть lady до кончиков ногтей. Не обладая врожденной и неповторимой элегантностью британской аристократии, она всего лишь временно обласканная фортуной мещаночка, коей зачастую не хватает чувства меры. Однако она не жалеет усилий и хлопочет с жаром начинающей светской дамы, так что даже Штюрмер, не питающий к ней особой симпатии, признает: «Она прирожденная хозяйка, которая любит принимать гостей и прекрасно это делает. Дом ее в Плантейшн Хаус всегда открыт, и она принимает моряков, офицеров, государственных чиновников и всех сколько-нибудь известных путешественников. Она душа здешнего общества, всегда готовая на прогулки верхом, экскурсии к пику Дианы и в Санди-Бэй, на вечера и балы». Лас Каз, человек светский, завсегдатай лондонских и парижских салонов с их безупречными манерами, находит ее «красивой, любезной, но несколько жеманной». Другие добавляют: «слишком накрашенная», «любительница слишком откровенных декольте» и к тому же «слишком властная». Горрекер не клюнул на эту приманку, и великосветские манеры не производят на него никакого впечатления. «О, суета! О, мелкое тщеславие!» — пишет он. Сплетни из людской доходят до него, и смеху ради он записывает их. Леди Лоу не прочь приложиться к бутылке, и этот повеса Джексон заметил, что у нее заплетается язык, когда она от белого вина переходит к хересу; а потом есть еще местный адъютант губернатора некий Дэн Тааф, которому она выказывает слишком явное расположение, которого приглашает играть в вист и который подолгу живет в их доме.