Повседневная жизнь египетских богов - [6]

Вспомним, что Тексты пирамид — самый ранний источник религиозного содержания (около 2350 года до н. э.) — появились лишь спустя семь столетий после возникновения письменности в Египте. Будучи связаны с посмертной судьбой царя, они относились вначале исключительно к нему, а затем и к его близким. Несколько веков спустя Тексты саркофагов (около 2000 года до н. э.), развивая тенденцию предшествующего корпуса текстов и основательно его расширяя, позволили пользоваться благами вечной жизни в загробном мире каждому человеку. В Среднем царстве появляются также первые заклинания и отрывки мифологического содержания, впервые записываются магические тексты и ритуалы. Именно тогда религиозная мысль стала получать свое выражение более внятным для нас образом. В эпоху Нового царства появляется знаменитая Книга мертвых, которая воспроизводит часть Текстов саркофагов, в свою очередь добавляя к ним новые тексты. В этот период появляются сочинения совершенно особого содержания, вначале запечатленные на стенах царских гробниц. В них делается попытка дать представление об истории и устройстве мироздания, выраженная в каждом тексте особенным образом. Корпус этих текстов, которые постоянно переписывались и перерабатывались, совмещает все разновидности сведений о богах, их существовании, ожиданиях, которые питают люди в связи со своей посмертной судьбой, мифах и обрядах. В них вовсе не исключаются проявления личности того или иного автора, который может компоновать сообразно собственным представлениям всю массу информации, передававшуюся на протяжении веков в связи с каким-то определенным сюжетом.^{12} Эти вариации в содержании религиозных текстов и подходах к их созданию явным образом ставят перед разумом, привыкшим воспринимать их как «священные книги», вопрос о соотношении между ценностью содержания каждой из них и степенью их достоверности, или «догматического авторитета».

Здесь важно подчеркнуть, что, не будучи цивилизацией Писания, Египет также не вполне является цивилизацией письменной традиции. Несомненно, что эта цивилизация не знала «внятного» текста в том смысле, который ожидается нами применительно к великим религиям современности, текста определенного и неизменного, вокруг которого разворачивалась бы работа по его толкованию. В Египте текст не может быть таким уже потому, что он, по своей природе, скорее скрывает откровение. По существу, каждый иероглифический знак служит отражением какой-то сущности, вещи, части мира, которого возжелали боги. Соответственно, письменность не содержит ограничений ни формы знаков, ни их числа. Согласно египетскому выражению, иероглифы — это «божественная речь». Сами по себе они составляют переданное людям божественное знание. С этой точки зрения все написанное исходит от богов. Каким бы ни было его назначение — развлечение, занятия ученого ума или потребности культа, оно не нарушало целостности того образа текста, который придали ему боги. В каждом конкретном случае менялся только подход. Писать — значит одновременно описывать и объяснять мир, раскрывать и истолковывать его суть. Все религиозные тексты и отрывки мифологического содержания в равной мере будут отражать истину. Вариации в их различных версиях, кажущиеся противоречия в формулировках или выражениях, встречающихся в разные эпохи, не обязательно служат признаком осознающего себя новомыслия или, тем более, искажения догмы. Скорее в них проявляется «своего рода творческая эйфория эрудированных жрецов, только что пришедших к новым уловкам разума, новой эпистемологии», «игра с текстами», которая служила разновидностью познания и позволяла «определить египетскую теологию как очарование возможностями, предоставляемыми письмом».^{13} Это письмо, которое по природе своей было изображением, основательно расширяло само смысловое поле текста. «Единство письменности и искусства в Египте исконно, и то и другое вышло из одного источника, в одно и то же время в начале Первой династии… Вот почему можно утверждать, что египетское искусство целиком „иероглифично“»,^{14} — сообщает нам Генри Фишер, посвятивший замечательный труд выявлению этого принципа. Соответственно, изобразительный ряд в Египте не может быть по-настоящему отделен от текста: зрительный образ — это тоже рассказ, сообщающий о богах в той или иной ситуации, о религиозных обрядах; он участвует в развертывании перед нами религиозной мысли[3].

Теперь, когда мы предупреждены о том, что не стоит использовать египетскую культуру как зеркало, и осведомлены о том, что и как она нам может сообщить на самом деле, нам остается понять, чтó именно будет неотъемлемой частью «повседневной жизни» египетских богов. Сама такая формулировка, по сути дела, отвечает на заключенные в ней вопросы, не слишком заботясь о тех, кто обратится к ее существу. Понятие «повседневного» по определению лишено смысла в сфере той религии, где есть только один бог: оно задает временные рамки, в которых протекает существование некоего коллективного начала и недвусмысленно отсылает нас к политеизму. Кроме того, это понятие практически закономерно предполагает, что из оформленной им картины исключается человек, как сколько-нибудь существенное действующее лицо. Порождена ли такая трактовка чисто искусственным построением, которое ничего не значит, или же она приоткрывает нам некий фундаментальный аспект египетской религии? Иными словами, окажется ли «повседневная жизнь» богов в отсутствие людей главной движущей силой мироздания, ответом Египта на вопрос о том, каким образом люди его культуры осмысляли окружающий их мир.