Повседневная жизнь Дюма и его героев - [6]

«— Сир… — Что тебе? — Внемлите… — Ты о чем?

— Я… — Кто ты? — Франция опустошенна.

— Кем? — Вами. — Как? — В сословии любом.

— Молчи. — Се речь терпенья несконченна.

— Как так? — Живу, напастьми окруженна.

— Ложь! — Верьте мне. — Пустое ремесло!

— Молю! — Напрасно. — Се творите зло!

— Кому? — Противу мира. — Как? — Воюя…

— С кем? — Ближних истребляете зело.

— Учтивей будь. — Нет, право, не могу я».[10]

Этот фрагмент политической сатиры поэта Жана Мешино на короля Людовика XI тоже построен в форме диалога, и Й. Хейзинга отмечает явную избыточность реплик, считавшуюся во времена ее написания виртуозным стилистическим приемом.[11] Такой прием во многом усиливал воздействие сатиры на ее слушателей. Почему же в произведениях Дюма описанный прием должен был оказывать иное воздействие? Воздействие было тем же, просто критика стала «серьезной» и обвиняла автора в легкости.

На это обвинение остроумно и, на мой взгляд, весьма справедливо ответила известная в то время поэтесса, хозяйка популярного салона, супруга издателя Эмиля де Жирардена г-жа Дельфина де Жирарден, писавшая, помимо прочего, критические статьи:

«С каких это пор талант упрекают в легкости, если эта легкость ничем не вредит произведению? Какой земледелец когда-либо попрекал прекрасный Египет плодородием? Кто и когда критиковал скороспелый урожай и отказывался от великолепного зерна под предлогом, что оно проросло, взошло, зазеленело, выросло и созрело в несколько часов? Так же как существуют счастливые земли, есть избранные натуры; нельзя обвинить человека в том, что он несправедливо наделен талантом; вина заключается не в том, чтобы обладать драгоценным даром, но в том, чтобы злоупотреблять им; впрочем, для артистов, искренне толкующих об Александре Дюма и изучивших его чудесный дар с интересом, с каким всякий сведущий физиолог относится ко всякому феномену, эта головокружительная легкость перестает быть неразрешимой загадкой. (…)

Двадцать лет тому назад Александр Дюма не обладал этой легкостью; он не знал того, что знает сегодня. Но с тех пор он все узнал и ничего не забыл; у него чудовищная память и верный глаз; он догадывается, пользуясь инстинктом, опытом и воспоминаниями; он хорошо смотрит, он быстро сравнивает, он непроизвольно понимает; он знает наизусть все, что прочел, его глаза сохраняют все образы, отразившиеся в его зрачках; он запомнил самые серьезные исторические события и ничтожнейшие подробности старинных мемуаров; он свободно говорит о нравах любого века в любой стране; ему известны названия любого оружия и любой одежды, любого предмета обстановки, какие были созданы от Сотворения мира, все блюда, какие когда-либо ели… надо рассказать об охоте — он знает все термины «Охотничьего словаря» лучше главного ловчего; в поединках он более сведущ, чем Гризье; что касается дорожных происшествий — он знает все профессиональные определения…

Когда пишут другие авторы, их поминутно останавливает необходимость найти какие-нибудь сведения, получить разъяснения, у них возникают сомнения, провалы в памяти, всяческие препятствия; его же никогда ничто не остановит; более того, привычка писать для театра дает ему большую ловкость и проворство в сочинении. (…) Прибавьте к этому блестящее остроумие, неиссякаемые веселость и воодушевление, и вы прекрасно поймете, как человек, обладающий такими средствами, может достичь в своей работе невероятной скорости, не принося при этом в жертву мастерство композиции, ни разу не повредив качеству и основательности своего произведения».[12]

Дюма не скрывал причин, позволявших ему писать быстро и легко. В «Лавке старьевщика» он предлагает вниманию своих читателей следующее любопытное лирическое отступление.

«Видите ли, если вы настоящий романист, то вам так же легко написать роман или даже несколько романов, как яблоне рождать яблоки.

Вот как это делается.

Следует приготовить, как я это всегда делаю, бумагу, перо и чернила. Следует, по возможности удобно, сесть за стол, который не должен быть ни слишком высоким, ни слишком низким. Следует на полчаса задуматься, написать название, затем заголовок: «Глава первая», а после этого писать по тридцать пять строк на странице, по пятьдесят букв в строке, — и так на протяжении двухсот страниц, если вы хотите создать роман в двух томах, — или на протяжении четырехсот страниц, если это будет роман в четырех томах, — или на протяжении восьмисот страниц, если это будет роман в восьми томах, и так далее.

Тогда через десять, двадцать или сорок дней, при условии, что в день будет написано двадцать страниц, что составляет семьсот строк или тридцать восемь тысяч пятьсот букв в день, роман будет написан.

Большая часть критиков, которые столь любезны, что занимаются моей персоной, считают, что именно так я и поступаю.

Только эти господа забывают всего одну мелочь.

А именно то, что, прежде чем приготовить чернила, перо и бумагу, которые призваны служить материальному воплощению нового романа, прежде чем приставить стул к столу, прежде чем подпереть голову рукой, прежде чем, наконец, написать название и эти два столь простых слова: «Глава первая», — я когда шесть месяцев, когда год, когда десять лет размышляю над тем, что собираюсь написать.