Повести - [11]

Если хозяева приводили новых коров, он сейчас же справлялся: «Где купили? За сколько? Стельная или отелилась?»

Ко мне подходит мать. Лицо у нее тревожное. Ей, видимо, хочется о чем‑то заговорить со мной, но я не обращаю на нее внимания. Гляжу на свой кнут и замечаю, что от двенадцати ударов уже успели отхлопаться три недалеко друг от друга крепко связанных узла. А что будет до вечера? Да я расхлопаю кнут до самой репицы, и мне не успеть его навивать куделью.

«Нет, надо навить конец кнута волосами, — думаю я, — а волоса, как сказал Ванька, можно надергать из коровьих хвостов».

Мать стоит рядом и все смотрит на меня. Я искоса взглядываю на нее и вижу, что лицо ее сухо и морщинисто, а под глазами глубокие синие полосы. Мне становится жаль ее, но я все‑таки сердито спрашиваю:

 — Зачем пришла?

Украдкой оглянувшись, как бы кого‑то боясь, она таинственно шепчет:

 — Лепешку‑то ребята отдали тебе?

 — Отдали, — соврал я.

 — Съел?

 — Съел. Лепешек нам нынче много надают.

Еще что‑то хотела она спросить, но подошел дядя Федор и, поздоровавшись с матерью, указал мне дубинкой на мазанки:

 — Иди‑ка, Петя, пособи подогнать. Видишь, измучилась там чья‑то девчонка.

Я бросился в ту сторону, где «мучилась» девчонка, но, не добегая, сразу остановился и остолбенел. Почувствовал, что лапти мои словно приросли к земле, ноги налились свинцом, самого бросило в озноб, а потом в жар. Запылали мои щеки, а сердце так сильно заходило в груди, что сперло дыхание и помутнело в глазах… С коровой билась Настя. Как я не хотел встретить ее в это утро! Да и она, увидав меня, тоже покраснела, боком отошла от коровы и выронила прут. Корова, видя, что около нее никого нет, быстро повернулась и, пригнув голову, бросилась было бежать домой. Но тут уже я опомнился, забежал корове наперерез и перед самой ее мордой так сильно и злобно захлопал кнутом, что сразу отлетело еще два узла. Корова нехотя повернула обратно и поплелась к церкви. Я не видел, шла ли сзади Настя, но я не мог, у меня не хватало сил обернуться и хоть мельком поглядеть на нее. Только чувствовал, врезалось мне в сердце, что теперь она стала еще дальше от меня и что я не только нищий, но вот и пастух. А кому нужен пастух? И кто будет невестой пастуха?

Мне хотелось сорвать злобу на их корове, хотелось ударить ее, да так, чтобы ома перегнулась, но как только я взмахнул кнутом, мне казалось, чТо я ударю не по корове, а по Насте и будто больно не этой баловливой и противной Пеструхе, а самому чернобровому сокровищу, озорной и веселой Насте, с которой мы уже два года неразлучны в училище и на улице…

Начался молебен. У колодца поставили стол, на стол положили евангелие, кропило, крест и еще что‑то, блестевшее на солнце, поставили большое зеленое блюдо с водой. Под звон колоколов бабы и мужики вынесли из церкви хоругви и иконы.

Ни слов священника и дьякона, ни пения хора, ни чтения евангелия не было слышно. Все покрывал глубокий, утробный и безостановочный рев. При виде икон и хоругвей, золоченых риз коровы заревели еще сильнее. Особенно надсаждался могучим ревом бык Агай. Он стоял недалеко от стола, за которым шел молебен, и так разливался, безостановочно и громогласно, так выворачивал свой рев из самого нутра, что священник несколько раз тревожно посмотрел в его сторону, а псаломщик качал головой и, видимо, завидовал — потому что у быка, а не у него такой здоровущий бас.

Кончился молебен быстро. Причту надо отслужить еще три молебна у остальных обществ. Священник взял кропило, макнул его в блюдо, куда до этого три раза окунал крест, и начал кропить направо и налево стоящих у стола людей. Потом махнул на стадо. Псаломщик крикнул: «Давай, подводи!» И мимо стола гуськом стали проводить коров. Первой провели высокую седую корову самого священника и еще трех его коров, затем — двух коров дьякона. Каждому хозяину хотелось, чтобы святая вода попала на его корову, а поэтому старались подводить скот поближе к священнику, тянули за веревки, но коровы рвались, мотали головами, некоторые срывались и убегали.

После коров к священнику подошли мы. Первым — дядя Федор. Покропив его лысину, священник что‑то шепнул ему. Дядя Федор поцеловал его руку, принял от него что‑то и, кивнув, не оглядываясь на нас, быстро побежал за коровами. Покропив и меня с Ванькой, священник также сунул нам свою руку для «лобызания» и коротко наказал:

 — Помните, господь говорил: «Блажен, иже и скоты милует».

 — Спасибо, — второпях ответил ему Ванька.

По дороге бабы выносили нам лепешки, яйца, пироги с капустой, и каждая просила: «Приглядывай за нашей‑то».

Ругаясь, подошел к нам дядя Федор.

 — Ты что? — спросил его Ванька.

 — Да как же: «Береги, слышь, моих коров. Запускай на хорошие корма», а сам, долгогривый, всего четвертак сунул. Небось с обчества‑то пятерку содрал, да с тех обчеств по пятерке, а пастуху четвертак.

4

Рев, крики, ругань, топот, удары плетей — все слилось в общий гул. Кого в стаде больше — людей или скота? Иные ведут коров на веревках, другие гонят всей семьей, третьи просто идут. Пестрое полчище широко движется на просохший берег Варюшииа оврага.