Повести - [27]

Затуманенная потрясениями и бессонницей, голова Иосифа снова заработала ясно и четко. То, что не было возможно, вернись он к немецким позициям своими ногами — такое возвращение выглядело бы явкой дезертира, две недели невесть где пропадавшего, становилось возможным теперь, когда у него вдруг появлялись свидетели. Тех нескольких фраз, что он знал по–немецки, было вполне достаточно, чтобы окликнуть их и попросить о помощи. Не прошло бы и нескольких минут, как они поднялись бы сюда и собственными глазами убедились в том, что он пропадал все это время не по своей вине. Даже если им не удастся сдвинуть плиту своими силами, они приведут кого–нибудь из лагеря и через час, самое большее через два он окажется на свободе. «Карлы» так и не доберутся до него, все останется позади, и уже совсем скоро он будет с усмешкой рассказывать о своем пленении однополчанам, щедро одаряемый куревом и дружескими подзатыльниками. Иосиф в красках представил, как снова будет жить, пусть и под огнем, пусть и в окопах, и сердце еще громче застучало у него в груди, как сердце осужденного, чей смертный приговор вот–вот заменят на более мягкое наказание.

Тем временем немцы, выждав минуту за палисадником, со всех ног припустили к замершему под балконом Иосифа трамваю. Они были уже настолько близко, что он мог расслышать, как стучат по асфальту подкованные подошвы их сапог, как оба они прерывисто дышат на бегу, как побрякивают на поясе у солдата начиненные свинцом подсумки. За трамваем они остановились, переводя дух. Офицер достал из нагрудного кармана платок и, приподняв фуражку, вытирал выступивший на лбу пот, солдат, согнувшись, тяжело дышал и простуженно шмыгал носом, утирая его рукавом шинели. Теперь Иосиф мог в подробностях рассмотреть их лица, издали показавшиеся ему такими похожими. Солдату на вид было лет восемнадцать, не больше. У него было курносое, веснушчатое лицо и детские, простодушные глазки, которыми он беспрерывно хлопал, слушая указания офицера. Совсем мальчишка. У командира — высокого, подтянутого лейтенанта лет сорока, с алой лентой Железного креста на груди — лицо было жестким, неудобным, под стать немецкому офицеру: прямой, костистый нос, тонкие губы, резко выступающие скулы и подбородок. Так же жестко, отрывочно, он обращался к рядовому, смотря при этом куда–то в сторону, словно говорил с кем–то другим.

Трамвай, по–видимому, был конечной целью их пути: расположившись за ним, офицер взял в руки бинокль и начал что–то внимательно высматривать на русской стороне. Немного погодя он вынул из кармана компас и стал сверяться с ним, вновь припадая к окулярам бинокля. Еще через минуту он что–то быстро задиктовал солдату, и тот, поспешно выудив из висевшего у него на поясе планшета блокнот и карандаш, принялся бегло за ним записывать. Сомнений не оставалось: это был высланный немцами дозор, и по–настоящему близко подходить к русским позициям в их планы, по–видимому, не входило.

Когда они расположились за трамваем, настолько близко, что он мог разглядеть нашивки на их мундирах, Иосиф понял, что это его шанс. Да, они будут его свидетелями. Они подтвердят, что он не был дезертиром, но просидел здесь две недели волей роковых обстоятельств, на которые бессилен был повлиять. И тогда его не накажут. Может, даже наградят за перенесенные испытания. Он уже видел свою фотографию на первой полосе армейской газеты. Иосиф–орденоносец. Иосиф с новенькой побрякивающей медалью на груди, чью руку пожимает генерал Константинеску или даже сам генерал Паулюс. Мужественно держался… Храбро не унывал… Гордость отечества… И, может быть, он продержится. Может быть, он уцелеет до конца битвы за город и до конца войны и вопреки всему целым вернется домой. Может быть…

При мысли о доме Иосиф еще теснее прижался к прутьям решетки. Кое–как складывая в голове те немногие «ich» и «sein», что запомнились ему со времен учебы в Констанце, он вперился в лицо офицера, который вновь перевел взгляд от окуляров бинокля к компасу. Ветер подул сильнее, и Иосиф почувствовал, как спутанные волосы зашевелились у него на голове, и увидел, как точно так же затрепетали страницы блокнота в руках у юного немецкого рядового.

Но в тот момент, когда он уже собирался открыть рот и окликнуть их, что–то его остановило. В эту минуту воспоминания, весь день словно упиравшиеся в нем в какую–то плотину, неожиданно прорвали ее и потекли в Иосифе рекой. Только это были воспоминания не о доме, а о войне, тех ее эпизодах, которые особенно сильно врезались ему в память. Воспоминания были разрозненными, но для такой минуты удивительно яркими, как если бы Иосиф снова перенесся в те места, с которыми они были связаны, увидел тех людей, с которыми это произошло.

Где–то на задворках его сознания послышался медленный перестук железнодорожных колес, скрип притормаживающего на стрелке состава. Иосиф вспомнил, как однажды в Бессарабии в августе сорок первого наблюдал вылазку мародеров, умудрявшихся грабить такие составы прямо на ходу. Это было под Бендерами, где тогда стоял его полк, на самой окраине, там, где за рядом бедных саманных домишек начинался пустырь и железнодорожная насыпь. В те месяцы по железной дороге с востока на запад ехало много беженцев, которых за нехваткой вагонов перевозили в открытых платформах, и когда такой состав сбавлял скорость на стрелке, мародеры, вооружившись длинными крюками на палках, выхватывали из рук пассажиров чемоданы и узлы с вещами, после чего пускались в бегство. Однажды шайку таких мародеров поймали, и Иосиф наблюдал, как взвод рошиоров расстреливал их там же, у насыпи, в поросшем терновником овраге. У насыпи их стояло четверо — пятый, оборванный паренек, успел скрыться в терновнике, и преследовать его не стали, только пальнули для проформы вдогонку. Это были долговязые, загорелые мещане с испитыми небритыми лицами, чем–то напоминавшие жителей еврейских местечек. Двое из них, похожие друг на друга, как братья, одетые в одинаковые, болтавшиеся у них на плечах черные пиджаки и такие же кепки, удивленно разглядывали наставленные на них стволы, как бы не веря, что их могут расстрелять за такую провинность. Иосифу запомнилось, как позднее жена одного из них — молдаванка лет сорока с гнилыми зубами и большой некрасивой родинкой на щеке — ревела над трупом убитого и все пыталась поднять его с земли, а когда у нее не выходило, хлестала его по щекам, как будто тот был пьян и не хотел проснуться.