Ваня победно подмигнул Николаю: знай, мол, наших! Озорно повел глазом на Сармите: а как тут воспринято?
Сначала она коротко рассмеялась. И сразу же неуверенная улыбка осталась на ее губах: не присочинил ли рассказчик кое-что для красного словца? Неожиданно спросила, посерьезнев:
— А вы любите свою жену?
— Как ее не любить, — развел руками Ваня. — Она мне вон какого сына родила!
Сармите снова одобрительно улыбнулась, мечтательно посмотрела в заоконное пространство и вдруг отвернулась, начала суетливо рыться в сумочке. Когда она вновь подняла голову, в ее взгляде промелькнула затаенная грусть.
* * *
— Держи ее! Держи! — кричал Ваня на весь бор, а сам топтался на месте, изображая быстрый бег, будто с маленьким ребенком играл. Потом вложил пальцы в рот, свистнул что есть мочи. Но звуку не было простора, он быстро угас во влажном воздухе, увяз среди сосен, облепленных снегом.
Сармите хохотала, укрывшись за толстым стволом, и пушила в них меткими снежками — то в Ваню, то в Николая, смело вызывая на неравный бой.
Погода к середине дня окончательно испортилась. Когда они отправились в поселок, солнце еще едва проглядывало сквозь облачную вуаль. К концу пути оно вовсе спряталось, повалил бесщумный сырой снег. Позже из павильонного окна Русин видел, как несколько раз занималась метель, накатывала волнами-перевалами, словно хотела вновь надолго забелить посеревшую землю, упрятать все черное, наглухо укрыть вытаявший мусор.
Русин не принимал участия в игре: сказывалась усталость. Он лишь слепил несколько снежков, лениво пошвырял их, даже не стараясь попасть точно, угодил вместо Сармите в Ваню и одиноко стоял посредине тропы. Дали на какое-то время посветлели, и в широком прогале меж деревьями прорезалась недалекая река — темная, без отсветов, гладкая, как грифельная доска.
Сармите с Ваней, сговорившись, налетели на него, давай тормошить, отжимать на снежный отвал. Он вяло отпихивался, боясь сильно толкнуть Сармите, но они не отступались. Николай не выдержал, сцепился с Ваней, дурашливо зарычал, пытаясь повалить его. Но на руке повисла хохочущая Сармите, и вдвоем они легко уронили его, припечатали, да еще и на лицо снежком потрусили, приговаривая: «Так тебе!»
— У, черти! — ворчал Николай, выбираясь на тропу. — Всего измяли. Утром только отгладился. И в башмаках полно снегу.
Сармите начала было его отряхивать, но он шагнул от нее, сел на бровку, стал раздергивать тугие узлы на влажных шнурках.
— Идите, идите. Я догоню.
Они посмотрели на него: не обиделся ли? И послушно двинулись вперед, звонко переговариваясь и легонько подпинывая друг друга.
Ветер вновь набрал силу. Налетел, принес снежный заряд, вытряхнул его, с гулом расшвыривая по-над землей, и укатил дальше. Уж не было никакой воздушной тяги, не ощущал ее Русин. А взвихренные тяжелые хлопья долго не опадали, густо метались в воздухе, ища пристанище. Все помутнело вокруг, все стояло в снежной сумяти, в белом тихом кружении. Скрылась река, растворились стволы дальних сосен. Даже фигурки идущих впереди стали размытыми, проглядывали еле-еле. И Николай снова остро ощутил свое одиночество.
После обеда он пошел в бор с лыжами. Пожалел было, что нет нужной мази, и тут же успокоил себя, придумав на ходу: «Самая лучшая мазь — никакой мази».
Возле забора ему встретился парень. Сказал предостерегающе:
— Кое-как добрел назад. Не идут лыжи.
Николай ничего не ответил и посмотрел на солнце. Оно тщетно пыталось пробиться сквозь грязно-серую наволочь, показав лишь один размытый краешек, — робкое, словно виноватое за сегодняшний прогул.
В бору понизу было чисто. Кроны сосен все в проседи от налипшего снега. Лыжню в глубине леса основательно засыпало. Она едва проглядывала чуть заметными впадинами. Лыжи не скользили, приходилось чуть ли не переступать на них. Николай быстро упарился, повернул назад и присел на первый попавшийся пенек.
Стало еще пасмурней. Там, где недавно силилось проклюнуться солнце, расплывшись, просвечивало оранжевое, с кровинкой пятно. От снега тянуло прохладой. Ветер стих. И все-таки по вершинам сосен прокатывался скрытый, едва различимый гул.
Живой бор.
Прощай, лыжный бор!
За окном вновь вершилась снежная перебелка. Хлопья накосо резали воздух, толклись и метались, ткали густую сложную сеть. Отягченные налипью сосны, казалось, окончательно запутались в ее ячеях, смирились и лишь вяло шевелили под ветром иглистыми лапами.
Русин держал в руках непросохший, сочно отблескивающий этюд, и давно не испытываемое удовлетворение, что подступило еще во время работы, не уходило от него, а, наоборот, крепло и ширилось. Пусть маленькое, пусть по незначительному поводу, но все-таки удовлетворение.
Хотя на этюде, как и за окном, много белого, даже серо-белого, во всем чувствовалось, что это не зимний бор. Нет. Это весенний сосновый бор, который и ныне уже был по-настоящему обласкан солнцем. И, несмотря на снег, может, последний, все у него впереди: и благодатное тепло, и животворные грозы, и утренние росные зори в полнеба с птичьим многоголосым хором, славящим новый день.
Русин поставил этюд на тумбочку и теперь только заметил, что в комнате невыносимо душно. Он распахнул форточку и бросился навзничь на кровать, раскинув руки. Разгоряченную ладонь тотчас же окропил мелкий бус. Откуда он? Николай повернулся лицом к окну. В форточку густо залетали снежинки. Они плавно летели над батареей отопления, клонились к полу… И оседали на зеленую ворсистую дорожку алмазно сверкающими капельками.
