— Старичок! Да за кого ты меня принимаешь? — еще тише зажурчал старший техник. — Я даже не пробовал ее искать. Вижу, все заросло, я и повернул на чистое место. За столько-то лет от хилого столбика и следа наверняка не осталось.
— Ладно, поглядим, — как можно бесстрастней постарался оказать Виктор и оттолкнул лодку.
Ему стало обидно за Веньку. Нет, не во время его разговора с Калитолиной, а только сейчас, после неприятного шепотка, он почувствовал неприязнь к старшему технику, как будто Венькино отношение к работе пятнало и его, Виктора. «Ишь ты, второй год работает самостоятельно, в старшие вышел, а все еще не постиг элементарных вещей!»
Возле нужной вехи они причалили к берегу. Виктор наказал девчатам вынести инструмент и, взяв топор, пошел вперед. На память, по старому плану местности, прикинул нужное направление и, пройдя через полянку, углубился в заросли ольховника. Небольшие прогалины между деревьями затянуты были смородиной и буйным травостоем. Но даже среди кустов, останавливаясь и затаив дыхание, он различал смутный шорох и говорок струящейся по камешнику реки. Значит, шел правильно. Впереди вскоре действительно заголубел речной плес.
Венька в одном оказался прав — сколько ни искал Виктор на луговине, по закрайке кустарника и в глуби его, никаких следов помеченного на карте столбика-репера не нашел. Он перенес Венькину концевую веху поближе к вновь облюбованному месту и пошел вдоль проложенной вчера магистрали, выдергивая и собирая в охапку ненужные теперь здесь колышки-пикеты. По дороге заодно прихватил несколько тоненьких вешек с белыми затесами на боках. Работницы ждали его и сразу же поднялись, как только он подошел к ним.
Виктор поплевал на ладони, покрепче ухватил ладное топорище, и вскоре первые молоденькие ольхи пали к его ногам, светясь в сочной траве розовыми срезами. Сверяя по вешкам направление, Виктор прорубал ось узкой просеки. Девчата следом за ним слегка расширяли ее.
Вскоре взмокла рубаха, покатились струйки меж лопаток. Но Виктор не останавливался, не разгибался. Широко расставив ноги, он крушил молодую поросль налево и направо, натужно хукая при каждом ударе.
Метров через триста Виктор отбросил топор и, прежде чем свалиться кулем на землю и блаженно раскинуть руки, оглянулся назад. Райхана, шедшая за ним по левому краю просеки, чересчур отклонилась в сторону реки.
— Рая! Зачем туда? Не надо широко, — хрипло крикнул он ей.
— Почему не надо? Промеры делать будем — все равно рубить.
— Когда будем, тогда и вырубим где нужно. Чего зря губить.
— Вах, вах! Лес пожалел, — засмеялась Райхана, опускаясь рядом с Виктором. — Сам говорил: скоро затопит.
— Здесь не затопит. Если и подойдет вода, когда построят гидростанцию, то к самой кромке. Этот кустарник берег от размыва защитит. Нельзя его сводить под корень.
Райхана посмотрела на утомленное лицо техника, на прядь волос, прилипшую ко лбу, покачала головой.
— Зачем так гонишь? До вечера далеко. Лес жалеешь, а себя — нет. Совсем худой стал. Приехал — лицо круглый был.
Виктор смутился от неожиданной заботы, глянул на Райхану. Широкое веснушчатое лицо ее излучало неподдельную доброту. Из-под низко натянутого на лоб платка смотрели внимательные, чуть печальные глаза. Сколько ей лет: тридцать, тридцать пять? Что-то вроде этого. Начальница говорила, что живет одна себе на свете. Над девчонками-работницами, как наседка над цыплятами, квохчет, по-матерински заботится, не дает в обиду, а сама, когда надо, по-своему сердито отчитывает их.
Виктор попросил Райхану перегнать сверху лодку, а на промер только что проложенной линии взял с собой Асию. Когда они вышли к концевой вехе, он между прочим спросил у девушки:
— Слушай, как тебя все-таки зовут?
— Асия, — ответила она и посмотрела на него с недоумением. Лицо у нее невидное, сразу и внимания не обратишь: скуластенькое, подбородок лопаточкой. А вот глаза… Трудно сказать, что в них особенного. Но когда глядит на тебя — только их и видишь. Все лицо — одни глаза.
— Знаю, что Асия, — засмеялся Виктор. — А по-русски как?
— Асия.
— Не понимаешь ты, что ли? Ну Райхана — Рая, Галия — Галя. А тебя как?
— Я сказала: Асия! — И так глянула, что Виктору стало неловко.
* * *
Уже на другом берегу, закончив съемку, Виктор почувствовал усталость. Усталость сильную, настоящую: болели не только мускулы, по всему телу растекалась опустошающая слабость — отголосок недавнего душевного и физического напряжения.
Виктор повалился ничком, распугивая кузнечиков, подминая под себя луговое разнотравье. Долго лежал, бездумно покусывая горькую травинку. Перед ним возле кочки сновали черные земляные мураши. Важный жук полз по стеблю, нервно подрагивая усиками, словно прослушивал все вокруг. Басовито прогудев, на белую кашку сел шмель. Запустил внутрь цветка хоботок, напрягся, смешно поджимая рыжее брюшко меж задних широко расставленных лапок, густо припорошенных медвяной пыльцой.
Лес был далеко в стороне, молчаливый в безветрии. Где-то там, в глубине его, лениво куковала поздняя кукушка. Куковала глухо, вполголоса, не выговаривая своего непременного «к»: «Ту-тут… Ту-тут…» В этом безлюдье некому было задавать ей глупые вопросы о жизни, и она сама, одинокая, словно вопрошала призывно: «Кто тут?.. Кто тут?..»
