Повести - [49]

А на самом деле всего шесть месяцев. Вечность. Он был такой ясный, свежий, и у него никогда ничего не болело. Она видела их: побывав там, они возвращались назад совсем не такими, какими были раньше.

— Герой, вернувшийся с войны, — сказала она. — Хорошо, если бы так и было!

— Когда нас обучали в лагере штыковому бою, — сказал Адам, — я у стольких мешков с песком и мешков с сеном выпустил кишки наружу, что просто не сосчитать. Нам орали: «Бей этого боша, бей его, коли, пока он тебя не заколол!», и мы как оголтелые набрасывались на мешки с песком, и я приходил буквально в раж, а потом, когда из этого мешка сыпался песок, то — вот честное слово! — чувствовал себя круглым идиотом. Бывало, проснешься ночью и думаешь: «Ну и болван же ты!»

— Да, могу себе это представить! — сказала Миранда. — Такая чушь!

Они медлили, не желая прощаться. Потом, после небольшой паузы, Адам спросил, будто продолжая разговор:

— А вы знаете среднюю продолжительность жизни сапера после того, как он обнаружил мину?

— Должно быть, очень короткая.

— Ровно девять минут, — сказал Адам. — Это я в вашей же газете вычитал неделю назад.

— Накиньте до десяти, тогда я тоже с вами поеду, — сказала Миранда.

— Ни секунды больше, — сказал Адам. — Ровно девять минут. Хотите верьте, хотите нет.

— Будет вам хвалиться, — сказала Миранда. — И кто это мог высчитать?

— Нестроевой солдат, — сказал Адам. — Какой-нибудь рахитик.

Это показалось им обоим очень смешным, они рассмеялись и потянулись друг к другу, и Миранда услышала свой немного визгливый смех. Она вытерла слезы, выступившие на глазах.

— Ну и война! Чуднáя какая-то! — сказала она. — Правда? Как подумаю о ней, так меня смех разбирает.

Адам взял ее руку в свои и потянул кончики перчаток на пальцах и вдохнул их запах.

— Какие у вас хорошие духи, — сказал он. — И сколько вы их на себя вылили. Мне нравится, когда волосы и перчатки сильно надушены, — сказал он, снова вдохнув носом.

— Наверно, перестаралась, — сказала она. — У меня сегодня ни обоняния, ни слуха, ни зрения. Должно быть, сильная простуда.

— Не хворайте, — сказал Адам. — Мой отпуск подходит к концу, а он будет последним, самым последним.

Она шевельнула пальцами, когда он потянул за кончики перчаток, и повернула руки ладонями вверх, точно они стали теперь какими-то необычными, новыми, драгоценными, и сразу смутилась и замолчала. Он нравился ей, и даже больше чем просто нравился, но об этом и думать было нельзя, потому что он не для нее и не для какой-нибудь другой женщины, он уже за пределами всего личного, он без своего ведома отдан в распоряжение смерти. Она отняла у него свои руки.

— До свидания, — наконец сказала она. — До вечера.

Она взбежала по лестнице и на последней ступеньке оглянулась. Он все еще смотрел ей вслед и, не улыбнувшись, поднял руку. Миранде редко приходилось видеть, чтобы человек оглядывался после прощания. Самой ей иногда случалось проводить взглядом того, с кем она только что разговаривала, точно это могло смягчить слишком резкий и слишком внезапный обрыв даже самого мимолетного общения. Но люди уже спешили прочь, выражение у них сразу менялось, становилось сосредоточенным, переключаясь на следующую остановку, и мысли уже были заняты каким-нибудь следующим делом, следующей встречей. Адам стоял, точно ожидая, что она оглянется, и под его хмуро насупленными бровями темнели казавшиеся очень черными глаза.

Она сидела за своим столом, не сняв ни жакета, ни шапочки, вскрывала конверты и делала вид, будто читает письма. На столе у нее сегодня сидели только спортивный репортер Чак Раунсиваль и «О чем толкуют в нашем Горди», но их присутствие было ей приятно. При желании она тоже могла сидеть у них на столе. Горди и Чак вели между собой разговор.

— Ходят слухи, — сказала Горди, — будто эти микробы завезло к нам в Бостон немецкое судно, конечно закамуфлированное. Пришло оно не под своим флагом. Правда, нелепость?

— Может, это была подводная лодка, — сказал Чак. — Поднялась ночью со дна морского и пробралась к нам. Так и звучит-то лучше.

— Безусловно, — сказала Горди. — В деталях всегда какая-нибудь неувязка… Микробы будто бы распылили по городу — началось, как вам известно, в Бостоне, — и будто бы кто-то видел, как над бостонской гаванью поднялось странное густое, маслянистое облако и медленно разошлось над тем районом. Видела все это, кажется, какая-то старушка.

— А кто же еще может такое увидеть? — сказал Чак.

— Я вычитала это в нью-йоркской газете, — сказала Горди. — Значит, все правда.

Чак и Миранда так громко захохотали, что Билл вскочил с места и негодующе посмотрел на них.

— Горди все еще читает газеты, — пояснил Чак.

— А что тут смешного? — сказал Билл, снова сел на место и, насупив брови, уткнулся в бумаги, кучей лежавшие у него на столе.

— Это облако, наверно, видел кто-нибудь из нестроевых, — сказала Миранда.

— Разумеется, — сказала Горди.

— Может быть, член комиссии Лоска, — сказала Миранда.

— Или спаситель Монса, — сказал Чак. — А то кто-нибудь из государственных служащих.

Миранде не хотелось ни говорить, ни слушать их, ей хотелось хотя бы пять минут посидеть и подумать об Адаме, подумать о нем по-настоящему, но времени на это не было. Она увидела его впервые десять дней назад, и с тех пор они только и делали, что вместе перебегали улицы, снуя между грузовиками, автомобилями, ручными тележками и подводами, и он ждал ее в подъездах и в маленьких ресторанчиках, где пахло прогорклым маслом, и ужинали и танцевали под назойливое завыванье и грохот джаза, высиживали в театриках скучнейшие спектакли, потому что Миранде надо было писать рецензии на них. Однажды они поехали в горы и, оставив машину, поднялись вверх по каменистой тропинке, вышли на плоский выступ и сели там, глядя, как меняется освещение в долине, ландшафт которой, сказала Миранда, будто вымышлен.