Повести. Пьесы - [83]

Он зевнул и откровенно, посмотрел на часы. В конце концов хватит. Все-таки завтра восемь часов лета…

Но Марина не заметила его демонстрации. Взгляд ее снова как бы ушел внутрь, рот беспомощно приоткрылся. И Батышев вдруг разглядел в ее глазах такую тоскливую, безнадежную боль, какую лет пять назад видел в зрачках соседки, умиравшей от рака.

Тогда он спросил, разом забыв все свои соображения насчет сна, завтрашнего полета и важных московских дел:

— Слушай, девочка, у тебя что-то случилось? Если не хочешь — не отвечай.

Она посмотрела на него с растерянностью и надеждой и задала очень странный вопрос:

— Вы порядочный человек?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну — в общем смысле. Не пьете, жене не изменяете… Вообще.

Он усмехнулся:

— Если в этом смысле — боюсь, тебе надо поискать другого собеседника.

— Нет, тогда как раз годитесь.

Она замолчала надолго, и Батышев решил ей помочь:

— А что у тебя?

Девушка ответила:

— Если коротко — влипла.

Он невольно скользнул глазами по ее фигуре, но не заметил ничего. Впрочем, это ведь и видно не сразу.

— Так влипла, что жить больше не могу. — Голос был спокойный, но брови так жестко сошлись над переносицей, что лицо словно бы похудело на треть.

— Ну, погоди, — сказал он рассудительно, чтобы сбить ее с драматической волны. — В конце концов, это не трагедия. Со всеми женщинами бывает. Сугубо практическая вещь — надо ее практически и решать.

Она усмехнулась с досадой:

— Да нет, вы не то думаете. Я не беременна. Будь дело в этом… Пять рублей, день в больнице — и вся любовь.

Это было произнесено с такой легкостью, что Батышев сразу понял — приходить в больницу с пятирублевой квитанцией ей не приходилось ни разу.

Он сказал со вздохом:

— Слушай, у меня голова пухнет от твоих загадок. Расскажи лучше толком, а? С начала до конца. Как на комсомольском собрании.

Она засмеялась:

— Ну что тут рассказывать? Все очень примитивно. Познакомились в турпоходе, он был с женой, но весь вечер с ней не разговаривал. Представляете: ночь, костер, гитара, ну и вино, конечно. Всем весело, дурака валяют, танцы устроили под собственный визг — кто в купальнике, кто в тренировочном. А он сидит в сторонке на бревне и молчит. К нему, естественно, лезут, он отшучивается — он вообще остроумный, а в глазах такая тоска. Ну а мне семнадцать лет. Та еще дура была! Кривляюсь вместе со всеми, а сердце — только что не разрывается! Ну вот не могу терпеть, что рядом хороший человек мучается… Потом села в сторону и тоже давай молчать — из солидарности. Сижу и придумываю, какой он тонкий, ранимый, как больно ему сейчас, как противен весь этот бардак…

Грубое слово она произнесла просто, словно обычное.

— Ну и, разумеется, как жена его не любит и только сосет кровь… Знаете, такое было настроение! Тем более пить не умела, а в тот вечер — что я, глупей других?.. В общем, в лепешку бы расшиблась, только бы ему стало хорошо.

— Сколько ему лет? — спросил Батышев.

— Сейчас тридцать пять. А тогда — тридцать один.

— Красивый?

— Нет, — без раздумий ответила она.

— Но?..

— Обаятельный. Худой, нелепый, руки болтаются. И очень умное лицо.

— Ну, значит, сидишь ты, жалеешь его, — напомнил Батышев.

Девушка кивнула:

— Ну да. Молчу и придумываю, как бы ему помочь…

Она усмехнулась, словно вспомнив что-то.

— Короче, подошла к нему и все это высказала.

— А он? — спросил Батышев.

— Погладил по плечу. «Спасибо», — говорит… Пошли на речку, там берег песчаный, низкий. Я ни о чем не спрашиваю, несу какую-то чушь. А он — ни слова. Потом вдруг говорит: «Ладно, малыш, не тревожься. Все будет нормально. Хочешь, стихи почитаю?» Думаете, я случайно сегодня для гадания Элюара вытащила? Четыре строчки с тех пор помню.

Батышев посмотрел на нее вопросительно, и она прочла:

На двух половинках плода —

На спальне, продолженной в зеркале,

На кровати — пустой ракушке

Я пишу твое имя.

— Хорошие стихи, — сказал Батышев.

— Вы представляете, как они мне тогда?

Она вновь усмехнулась виновато и грустно.

— В общем, ходили, ходили по берегу, за мыс ушли. Ночь теплая, август. Ну что, говорит, будем купаться?.. Ему-то хорошо, он в плавках, а мой купальник у костра сушится. Но вот понимаете — не могу сказать ему «нет»… Ничего, говорит, разденешься и в воду, а я отвернусь… Разделась, оборачиваюсь — стоит лицом ко мне.

Марина улыбнулась, качнула головой:

— А я ну дура дурой. Вот поверите: не то что зубы — колени стучат друг о друга.

Она задумалась, и лицо у нее стало такое, что Батышев отвел глаза: смотреть на нее в тот момент было стыдно, как подглядывать. Так, глядя в сторону, и спросил:

— А он?

Она то ли усмехнулась, то ли вздохнула:

— Подошел, поцеловал в лобик… Ладно, говорит, девочка, одевайся. И пошел по берегу. Уж как я тогда оделась — не помню. Иду за ним, он молчит, и я слова сказать не могу. Так и приплелась к костру на три шага позади, как побитый пес… В город возвращались — не то что заговорить, посмотреть на него не могла. А стали прощаться — сам подошел, взял за руку… «Спасибо, малыш». И все.

— А жена? — напомнил Батышев.

Марина качнула головой:

— Не помню. Я с той поездки больше ничего не помню. Вот как увидела, что он один на бревне сидит и ему плохо… Все. Кранты. Только он и я.