Повести о чекистах - [41]

— Дисципли-инка!

— Да я же тебе пояснял, — продолжал, не реагируя на укор, Вельдяев, — сам я был в городе, а остальные… картошку сажали на своих огородах.

В ответе Вельдяева не было и тени смущения за это, казалось бы, их сугубо личное дело. В те годы подсобное хозяйство давало единственный шанс милиционеру при его двенадцатирублевом окладе (минимальный для рабочего заработок) удержаться на должности, кормить себя и семью.

— И лошадей отдельских Пинюгин позволил взять, и плуг у нас общий, и борона. А огороды у нас далече… Хотя все одно, — вынужден был признать Федор, — оно конечно, идти вдвоем за Козобродовым было не резон.

— Да это же факт! Ну, а дальше-то что?

— Стыдоба вышла, вот что! — Вельдяев досадливо махнул рукой. — Пришли, значит, к Царю. Заходят в избу. А он на печке отсыпается. У Зинки гулял. Мать — в избе у порога. Ей Василь Мироныч, Пинюгин то есть: «Давай, — говорит, — буди сына!» Она только к печке, а Федька как заорет: «Мать, беги из дому, я бомбу бросаю!» Да сам валенком, резиной подшитым, как о пол шмякнет! Так Пинюгин через порожек задом в сени и вывалился. А Матвеич на пол упал и голову руками накрыл. Козобродов же — к окошку, и нет его. Теперь весь поселок зубы скалит: «А ну как вас Царь ночи валенком-то напужал!» Хоть бы и впрямь бомбу кинул! Козобродов после того случая, как дома его потревожили, три ограбления одно за одним провел. Два раза в поездах, раз — контору. Сторожа кокнул. Начальство на нас и навалилось. А у нас только одно — приезжаем на место происшествия к Матренину заговенью. Толку? Записку лишь пишем, как дело было. Ну, Пинюгин чует, что по шапке ему скоро дадут за бездеятельность, надумал… — Вельдяев опять запнулся. И стыдно, видать, было ему за своего бывшего начальника, и вроде как бы ябедничать на него новому-то не больно гоже.

— Давай, давай, чего уж, все выкладывай! — надавил на него Журлов, почуяв колебание.

— Только я опять в этом деле не участник, — предупредил Федор.

— С хозяйством, поди, занимался? — не утерпел зацепить Журлов.

— Не-е, — отвечал простодушно, не заметив зацепки Вельдяев. — Он, Васька-то, нас и не посвятил в свою задумку-то. Как надумал, то опять с Матвеичем… Знает с кем. Вдвоем засаду устроили на дороге к колхозному саду. Как раз яблочки в налив пошли. Подговорил нашенских, поселковых. «Нарвите, — говорит, — себе яблок, а как домой пойдете, мы в вас палить начнем, а вы в ответ в нашу сторону из ружья стрельните. Над головами, конечно. А яблоки, — говорит, — не бросайте — это вам в уплату». Ну, а те, как над ними пули засвистели, и мешки с яблоками, и даже ружья кинули. Дай бог ноги! А Пинюгин, где его совесть? Но-о! — Вельдяев в сердцах незаслуженно стеганул кнутом ровно бегущую лошадку. — Фуражку себе прострелил — бандитская, мол, пуля. Эх, — махнул рукой, — должность, понимаешь, боялся потерять, а вышло курам на смех.

— Бог шельму метит, — со злым удовлетворением согласился Журлов.

— Ну да, — поддакнул Вельдяев. — И как быть тому, — оживился, — ровно через неделю (Пинюгина-то от нас уже того) поспели мы наконец-то вовремя на бандитский налет. Трое залетных, с поезда, магазин подломали. Это не Царя, но тоже… Так я одного в ногу стрельнул. Всех повязали. Не ушли.

— Это молодцы! — похвалил Николай. — Выходит, зря поспешил Пинюгин комедь-то разыгрывать?

— Глупость, она и есть. От людей же стыдно.

— Ладно, Федя, забудем пока. Дело делать будем… А грибов, говоришь, богато?

— Да что ты, каких душе! Некогда только ими заниматься.

И снова удивился про себя Журлов, как улыбка преображает некоторых, и снова сердцем почуял: свой этот парень, можно будет на него положиться.

* * *

Свешников сад находился в версте от поселка. Это был старый помещичий сад, последние годы без хозяина и ухода приходивший в полное запустение. За садом находился заросший пруд. Мостки — это остатки купальни. Место заброшенное, по поселковым понятиям — дурное. Сюда даже ребятишки за рыбою да за кислицею из сада ходили с неохотою. Галанский же пришел сюда ранее обусловленного времени. Солнце еще не всходило. Дорогу, сад, водную гладь пруда плотно укутывал сырой предутренний туман. С собою Герка прихватил из дому удочки, садок и хлеба, чтобы оправдать цель своего сюда прихода: вдруг все-таки принесет нелегкая кого не надо. Не доходя до мостков, он спустился к берегу.

Затаился под густой, макающей ветви в воду ветлой. Сделал себе подстилку из сухого прошлогоднего тростника и чутко стал вслушиваться в туман, ожидая услышать знакомые голоса. Тягостно и тревожно было у него на душе.

Когда же и каким образом он, Герка Галанский, по кличке Гимназист, затесался, казалось бы, в совершенно чуждую ему компанию, стал равноправным членом одной из самых опасных в губернии бандгрупп?

Последний год Герка наладился проводить вечера в поселковом «клубе», каковым стал, по существу, буфет на железнодорожной станции. Начинал буфетчик свою ежедневную работу с десяти вечера и продолжал до четырех утра. За это время станция пропускала три пассажирских поезда. В буфете качали пиво, продавали воблу, вареные яйца. В зале буфета стояли с десяток столиков, и всю ночь напролет не было за ними ни одного свободного места. Это ночное заведение стало настолько популярным, что гости сюда приезжали на лошадях и из соседних деревень. Самогонку, продукт властями строго запрещенный, привозили с собой. Пили сами, продавали стаканами и четвертями усть-лиманским завсегдатаям и пассажирам поездов. Шум, гам, у стойки длинная очередь. Пиво качалось медленно, посуды не хватало: стоит один, а берет на целую свадьбу. Да ведь никто и не спешил: ночь долга. А что делать в глухом поселке скучными непогожими вечерами? Ни электричества во многих домах, ни свечей, ни керосина. Буфет на станции сбил с панталыку не одного хорошего парня, развалил не одну хорошую семью. Страстились люди к немудреной радости застольного общения. У кого денег хватало всего на одну кружку, сосал ее, родимую, с долгими передыхами, чтобы как-то оправдать смысл своего пребывания в обществе. Искал глазами, у кого бы еще занять на кружечку, и жадно слушал разговоры за жизнь веселую, что велись за столиками слева и справа.