Повести наших дней - [28]

— Загорелось тут вот, — показал он рукой на сердце. — Так загорелось, что подошвами сапог я нащупал стежку к тебе.

— А чего усмехаешься?

— Да я не собирался тут слезы пускать. Ты живая, здоровая. Порадуюсь и уйду…

— Не такой ты, чтобы малым удовольствоваться.

Но Гришка не захотел слушать, а продолжал высказывать свои мысли:

— Уйду и дорогой буду думать: может, больше с ней не свижусь… А расставались неладно, даже не посадила…

— Садись, только на самый краешек, — сказала Наташка и опять вздохнула.

— Второй раз… О чем это ты?

— О том… Лучше, если б ты не приходил.

— Это ты в первый раз об этом вздохнула, а сейчас о чем?

Наташка долго молчала, а Гришка с терпением, которого у него раньше было очень мало, ждал ответа.

— Сердце мучается, что нельзя из двоих слепить одного… Взяла б я от Вани его доброту, а от тебя бы силу и лихость…

— А что из моего материала на отброс пошло бы? — скупо усмехнулся Гришка.

— Настырность и жадность.

Гришка давно уже смотрел на стоящий около лампы винтовочный патрон, тот самый, который Наташка несколько часов назад нашла в кармане Петькиных штанов и поставила сюда, чтобы отдать свекру.

— Настырность и жадность вот этим из нас вышибать будут, — указал он на патрон. — Может, этот как раз угодит по моей башке… Ну да не об этом речь. Я захотел быть только с тобой. Какой есть, такого или принимай, или прогоняй! — И с присущей ему решимостью он с силой схватил ее за руку повыше кисти, а свою костистую щеку плотно прижал к ее щеке.

— Пусти, хоть пологом-то закроюсь от Петьки, — глухо проговорила Наташка и, натянув полог, прикрутила лампу.

Сначала Наташка была почти убеждена, что, приняв Гришку Степанова, никакого особого преступления не сделала. Она считала, что осудить ее за это мог только Ванька. Но Ванька сам виноват — забывает про свою веселую и ласковую жену. А Гришка даже по такому времени рискнул побыть с нею, а там хоть трава не расти!

Гришка настойчиво спрашивал:

— Можешь еще крепче поцеловать?

И Наташка целовала еще крепче.

Нетерпеливое, томящее желание ласки у Наташки прошло, и она сразу же вспомнила про Ваньку. Представилось, что он уже вернулся из поездки с обозом и уже узнал, что Гришка побывал у нее в гостях. В мыслях Наташка смело спорила с мужем о том, кто из них больше виноват в случившемся. Она ждала момента, чтобы наедине объясниться с мужем… Но Ванька оказывался то в окружении людей, пришедших по делам в Совет, то в школе выслушивал нужды учителей, то с активистами ходил по кулацким дворам, то выезжал на борьбу с бандитами, то снова отправлялся с хлебным обозом в холодную и опасную дорогу…

«А что, если бы пришлось оправдываться перед мужем при его товарищах? — с ужасом подумала она, лежа рядом с Гришкой. С первого же слова они бы стали на сторону Ваньки, посмотрели бы на нее ледяными глазами и отвернулись. Совсем бы отвернулись… — Куда же я, тогда, одна, подамся?..»

И тут же представила, как Филипп Бирюков говорит Ваньке:

«Иван, ты пристрой ее к бандитам в кухарки. А то они все время на сухомятке…» — «Верно! Гришка Степанов тоже не нынче завтра к ним подастся!» — услышала она голос мужа…

Наташке стало тесно на кровати и трудно дышать, а Гришка, не догадываясь о ее душевных тревогах, покуривая, умиротворенно рассказывал:

— Ты нынче мне хороша, как крепкая водка: любую тоску можешь заглушить. А то, что вы тут все красные, так это будто еще лучше: в самом пекле бушую с тобой, интересно! — Он засмеялся и кинул окурок с огнем куда-то в передний угол.

— А ну, отважный, подайся-ка, — угрюмо сказала Наташка и, оттолкнув Гришку, встала. Она сунула ноги в калоши, накинула ватную кофту и шерстяной шарф и направилась к двери.

— Ты куда это?

— На холод, остудиться — нехорошо стало…

— С чего бы? — спросил Гришка.

Наташка не ответила. Во дворе было тихо, но сильно морозило. Мороз сразу охватил Наташке лоб и вместе с густым чистым воздухом освежающей струей проник в грудь; снег под калошами заскрипел каким-то ворчливым скрипом… Наташка зашла к овцам, зажгла висевший на низком перерубе фонарь: три овцы и две козы, должно быть по привычке, не удивились ее появлению… Но Наташка больше беспокоилась по такому морозу не об овцах, а о свинье, которая вот-вот должна была опороситься. Свинья повернула голову в сторону фонаря, но вставать не захотела. Серовато-синий ее живот в темных пятнах вздрагивал то в одном, то в другом месте.

«Похоже, что сегодня будет», — подумала Наташка и решила принести свинье побольше соломы. За низкой скирдой, сложенной в тридцати — сорока шагах от Андреева амбара, Наташка столкнулась с самим Андреем, и он сказал ей так, будто давно собирался сказать это:

— Ты, соседка, — никогда он так не называл Наташку, — гостя принимаешь в свое удовольствие, а я, мерзну около амбара. Зерно в нем государственное, а гость у тебя ненадежный…

Наташка заметила, как Андрей, говоря о ненадежном госте, сунул поглубже под мышку приклад винтовки.

— Дядя, я сейчас выпровожу его. Ты зайди во двор, чтобы он видал в окно…

У Хвиноя в сенцах было совсем маленькое окошко. Его прорубили для того, чтобы видеть гумно, но так как на гумне не было ничего, о чем стоило бы тревожиться, об окошке этом давно забыли. Давно уже из него вытащили стекло и раму, и остался один проем. Зимой его затыкали жгутом соломы, а летом, для прохлады, оставляли открытым, и он служил лазом для беленького Хвиноева кота, которого за любовь полежать на мягком прозвали «Господин важный».