Повести наших дней - [23]

Чтобы невзначай не наскочить на бандитов, ехали горой, бездорожьем. Приходилось объезжать яры, ямы, кучи камней… После выпавшего снега трудно было различить их. То и дело останавливались. Хвиной и Наум давно уж завели свой разговор — тихий, чтобы в розвальнях никто не слышал.

— Опять и в этом деле Иван Николаевич чисто одну правду говорит, — громко шептал Наум. — Самим надо хлеб сеять, с весны начинать сеять. Нашим живодерам не по нраву такая затея. Говорят, что за долгие годы мы разучились хлебопашествовать… Говорят, что пшеницу от жита можем отличить только в калаче…

Хвиной заворочался и выругался:

— Уж они-то, паразиты, здорово понимают в хлебе. Жгут его напропалую, будто это сорная трава… Вон как горит! Стало быть, на них-то мы и наши дети работать можем, а на самих себя, по советскому порядку, не сумеем… Хитро!..

Наум вздохнул и перехватил слова Хвиноя:

— Трудно будет сколотить супрягу… Положим, где как… Там, где пойдут на подмогу такие середняки, как твой кум Андрей Зыков, и тягло объявится, и орудия всякие то же самое.

Розвальни, описывая крутую дугу, шарахнулись под раскат. Подсанки рвануло, и дважды подряд они перевернулись. Вывалились на снег Наум и Хвиной, но нить разговора не упустили. Снова усевшись рядом с товарищем, Хвиной сказал:

— Кум Андрей… Что о таком человеке много рассказывать? Лучше сказать ему спасибо, да и замолчать… С нашей живностью не здорово напашешь и насеешь…

И они поговорили о своей незадачливой домашности и тихонько посмеялись, когда Хвиной рассказал, как нынче, впервые оказавшись во дворе Наума, он угадал, кто у него разместился в низенькой каменной постройке под крутой соломенной крышей.

— Гляжу на дверь, что пошире, думаю: тут телка или коровка… Гляжу на ту, что поуже и пониже, — не иначе, думаю, тут овцы… Дальше совсем низенькая дверь… Ну, а тут, думаю, или куры, или поросенок… Только подумал, как там сразу захрюкало. Поросенок!..

— Он такой у нас: хрюкает с вечеру, хрюкает в полночь и на заре. Уродился разговорчивым… А угадать тебе нетрудно: ты — овчар, я — пастух… Люди одного сословия.

Теперь ехали уже самым гребнем. С Кучарина сильней потянул резковато морозный ветерок. Звезды на темно-синем небе заметней задрожали. Науму жена вручила зипун: в непогоду всегда пригодится. Он накинул его себе и Хвиною на голову, чтобы ветер не донимал.

— Ты ведь без жены больше трех лет, а без нее временами как в засушливое лето…

— Бывает, что…

Но что именно бывает, этого Хвиной не успел поведать: снизу донесся раскатистый выстрел из винтовки, а с розвальней — негромкий, но сердитый голос Кудрявцева:

— Приструни! Спешимся около хутора!

Под полозьями со свистом зашуршал снег. С головы Наума сорвало и отнесло назад зипун.

— До новой встречи, — сказал Наум зипуну и посоветовал Хвиною: — Крепче, браток, держись!

И дальше они оба, оказавшись во власти настороженного ожидания, во власти быстрого движения и, главное, повинуясь воле своих товарищей и единомышленников, уже не могли ни о чем разговаривать.

Стычка с бандитами из-за ясеноватского амбара произошла на рассвете. И хотя она была очень короткой, но ей предшествовало много беспокойства и волнений. Прежде всего обсуждали, в каком из окраинных дворов оставить сани и лошадей с коноводом, чтобы в случае отхода легче было перекинуться за бугор, к забродинским ярам, где удобней обороняться. Потом, выставив охрану во дворах окраинной улицы и около амбара, уж очень долго ждали Якова Резцова, сына Наума, ускакавшего скрытым путем в Кучарин. По словам самого Якова, его задача была проста.

— Доберусь до белотала. Там привяжу лошадь — и по саду к полчанину Колундаеву. Узнаю, что можно, и назад. За полтора часа вполне справлюсь.

В неосвещенной, хорошо натопленной хате, где пахло глинобитным полом, ягненком, свежеиспеченным хлебом, тыквой и шубной овчиной, на лавках разместились свободные от наряда забродинцы и осиновцы. На печи сидел хозяин: серым пятном проступала его нижняя рубаха, темнели густые волосы и борода. Откашливаясь, он задумчиво говорил:

— Сижу вот так же, как сейчас, а оно — бабах! Ужасть, как сильно бабахнуло. Прошел я осторожно в конец левады. Вижу — сторож от амбара возвертается. Спросил его… Конный, говорит, настырно хотел к амбару. Пришлось, говорит, стрельнуть… Теперь страшновато, говорит, стало… Иду, чтоб усилили караул… Сторож мне и сказал, что конный вихрем умчался к Кучарину.

Люди молчали. Хлопала дверь, звякала щеколда: это не сиделось Ивану Николаевичу — он все выходил, прислушивался к шорохам ночи, далеко перевалившей за половину, проверял посты. Все свои размышления, все беспокойство и досаду Кудрявцев высказывал Андрею Зыкову, своему неизменному спутнику:

— Возможно, что они из Кучарина подались в придонские хутора и там начнут разжигать костры. А мы тут из-за Якова блукаем с завязанными глазами… Почему же его так долго нет? Чересчур длинные у него полтора часа. Чего молчишь, дядя Андрей?

— Иван Николаевич, Яков не в гости поехал. Если бы в Кучарине их не было, он бы давно вернулся.

Кудрявцев вздохнул и, сожалея, сказал:

— Как еще несовершенно устроен человек! Нам бы по такому случаю крылья, а они — у вороны!..