Повести наших дней - [166]

— Пойдем.

Возвращались они совсем медленно, и не только из-за осторожности, но и потому, что Полина то и дело останавливалась около кустов боярышника, дикой вишни, еще не поврежденных осенними непогожими днями, обламывала самые тонкие веточки с зелеными листьями и, передавая их Огрызкову, говорила:

— Когда ты, Титушка, уйдешь на связь с дедом Демкой, я начну плести из этих веточек венки на могилу Астаха.

* * *

Огрызкову удалось встретиться с дедом Демкой еще в первую половину дня.

— Жизнь наша подкустовая! — весело приветствовал Огрызкова дед Демка. Это был ясный намек на то, что в кустах только им можно встретиться. — Но не вечно же быть такому порядку?

— Не вечно, — улыбнулся Огрызков.

Старик вдруг вздохнул:

— Не вечно… Только нынче пушки дают еле-еле слышный отзвук. Наши родимые, видать, отодвинулись дальше на восход. Ничего — они понатужатся и сделают что надо. — И он отмахнулся от угнетающих его мыслей и стал снова возбужденным и быстрым и в словах, и во всех своих движениях.

В этих кустах, в некотором отдалении от ключевой струи, зажатой изогнутой железной трубой, он укреплял крышу шалаша заготовленными ветками и связками бурьяна. Работал и давал Огрызкову пояснения:

— Насупротив внизу были колхозные огороды. В шалаше огородницы инструмент держали, от дождя укрывались… А теперь он деду Демке — приют в непогоду. И он может еще кого-то приютить. — Он строго взглянул на Огрызкова и спросил: — Та самая — жена твоя?

— Жена.

— И в главном верная?

— Вернее жен не бывает, — твердо ответил Огрызков.

Дед Демка поспешил выразить сочувствие:

— Холодно ей там. Сам-то ты казак здоровый, мужское дело терпеть, а женщине не положено…

Огрызков остановил его:

— Об этом обязательно поговорим после. Сейчас о другом: мы с женой были совсем близко от Астаховой могилы, когда там получился скандал у Семки Бобина с Параскевой. Мы в подробности все видали и слыхали. Мы знаем: под вашей командой бабы погнали Семку в комендатуру. А что там было в комендатуре — душа горит, как хочется знать.

У Огрызкова с дедом Демкой уже был разговор о Семке Бобине. Отдельно перечисляя главные Семкины подлости, Огрызков в конце каждой делал один и тот же вывод: «И за это его надо было устранить из жизни».

А дед Демка сидел под кустом, слушал и делал вид, будто соглашается с Огрызковым, но тут же замечал: «Ты, парень, имеешь полное право быть на него в большой злобе. Только учти и то, что жизнь — она и Семке и всем дается один-разъединственный раз…»

Сегодня же дед Демка, оставив на минуту работу, заговорил:

— Теперь и я полностью с тобой согласный: Семку Бобина мало убить. Сам видел, сам знаешь — за что.

И опять Огрызков проявил нетерпение:

— Что у вас с комендантом получилось?

Старик как-то сразу сник в своем настроении:

— А что с комендантом?.. Семку Бобина обвинил в нарушении порядка и спокойствия. Параскеве, только ей одной, разрешил уход делать на могиле отца. А еще комендант показал Семке три пальца и что-то сказал переводчику. Ну а переводчик пояснил уже нам: Семке дается еще три дня на поиски законной своей жены. Потом он должен «фюить» из хутора Подкурганного. За нарушение порядка в первый раз Семку Бобина наказывать не надо, как он есть пострадавший от большевистской власти… А женщинам комендант обещал, что сам будет следить за порядком. «Нам, — сказал он, — вместе жить, и порядок чтоб был, стало быть, совместный…»

Дед Демка замолчал. Взгляд его сузившихся синих глаз стал строже. А то, что он говорил сейчас, было скорее мыслью вслух:

— «Они», видишь ли, подобрели к нам. Собираются тут жить. Порядок свой держать…

Огрызков, разделяя настроение опечаленного старика, сказал:

— Наши отошли, и «они» — нос кверху… Гула пушек и совсем не стало слышно.

Дед Демка вскочил, сорвал с головы дарованную фашистами пилотку, бросил ее на землю и стал топтать, приговаривая:

— Не будет по-вашему! Все равно не будет! Наши дадут вам отворот!

Снизу, от ключевой струи, долетели крикливые, насмешливые слова:

— Диед Диёмка! Гросс фатер! Вода наливай! Приехал!

Дед Демка поднял пилотку и, отряхивая ее от пыли, будто винясь перед Огрызковым, заговорил:

— Храбрости моей пришел конец. Кличут на холуйскую службу!

И как же быстро накопилась в нем горечь, унижающая его человеческое достоинство, если на глазах его показались слезы, и Огрызков видел, как он, убегая туда, откуда его продолжали звать, смахивал эти слезы ладонью и послушно выкрикивал:

— Бегу! Бегу! Шнель-шнель!

И все же в этой спешке дед Демка сумел оглянуться и выразительно показать руками и всем своим видом, что Огрызкову надо уйти и потом обязательно вернуться к нему.

* * *

В этот день Огрызков не смог еще раз встретиться с дедом Демкой, хотя приходил к шалашу и ждал не меньше двух-трех часов. Ни деда Демки, ни фашистов, приезжавших за ключевой водой, Огрызков не видел, но ясно слышал их выкрики, в которых слова «шнель-шнель» и «диед Диёмка» звучали теперь не снисходительно и насмешливо, а озлобленно и властно.

Удаляясь от шалаша, Огрызков думал: «У завоевателей, видно, настроение подпорчено. А чем?.. Мне не открыть причины. Дед Демка, наверное, об этом знает больше. Только еще раз идти к нему поздно да и небезопасно. Придется потерпеть до утра». Но получилось так, что о причине испорченного настроения завоевателей он все же узнал, и узнал тотчас, как только ступил на «обжитое место».