Повести наших дней - [159]

Старик в назидание хотел еще что-то сказать, но Полина помешала ему. С подчеркнутой вежливостью она проговорила:

— Понять, кому ты, дедушка, служишь, — это можно и «с лету». Экипировка у тебя «ихняя». Рукава у полушубка обгрызенные. Будто собаки рвали их, пока не надоело. А ремень с бляхой достался тебе, дедушка, с очень пузатого фашиста. Хоть и застегнул ты его на самую последнюю дырку, а все равно ему не удержаться на твоих телесах. Он вот-вот упадет тебе на колени.

— А ты не дюжа! — рассердился старик, но не нашел, что добавить к этим словам.

Уходя, Полина пояснила Огрызкову:

— На старика не будем обижаться. Не от доброй жизни по обличью он стал нерусским. Вот и не в силах нас, русских, напоить ключевой водой. Обойдемся как-нибудь.

И на этот раз не нашлось у старика тех слов, какими он мог бы сейчас высказать то, отчего потемнел в лице. Шел он теперь сзади Огрызкова и изредка негромко наставлял:

— Нечего тут!.. Идите!.. Проваливайте!.. В кусты скорей!.. В кустах оно безопасней!..

Уже в кустах он неожиданно для Огрызкова вырвал у него порожнюю флягу и сердито приказал:

— Повремените тут! Ничего с вами не стрясется!

Он быстро кинулся назад и сейчас же вернулся.

В его жилистых вздрагивающих худых руках была мокрая фляга, которую он протянул Огрызкову, и с упреком проговорил:

— Пои́ свою разговорчивую и сам пей. Пейте столько, сколько душе потребно. А в дорогу я еще принесу.

И старик принес им еще флягу ключевой воды. Он продолжал сердиться и на прощание высказал горькую обиду:

— Ты скажи своей подруге, — указал он взглядом Огрызкову на Полину, — хоть обряд у меня и вся образина «ими» попорченная, но душа осталась в сохранности. Она у меня русская. Она живет у меня в самой глубине. «Им» не добраться туда. А уж если доберутся, то считай, что не будет больше деда Демки. Был — и кончился. — И, уже обращаясь непосредственно к Полине, сказал: — А ты, голуба, не будь таким взыскательным судьей колхозному опытному хлеборобу деду Демке. На старости ему трудно развернуться, вскипеть. Хоть «они» и обрядили деда Демку так, что ему — законное место на бахче грачей пугать…

Пока он говорил, дыхание становилось у него чаще и короче. Немного отдышавшись, он спросил Полину:

— А как теперь ты будешь думать про жизнь деда Демки?

— Дедушка Дема, а ведь мне тогда не было видно твоей души. Ты же сам сказал, что она живет у тебя «в самой глубине». А сейчас ты открыл ее нам. Хорошая у тебя душа, русская…

— То-то… — успокоился дед Демка.

* * *

Склоны Коншина кургана погружались в темноту, как в стоячую воду. И эта темнота стремилась стать плотней и черней. Вызревали звезды. Ветер совсем унялся, и в окружающем степном мире установилась такая тишина, что за километры слышны были металлические стуки машины. Но стоило машинам на какую-то минуту затихнуть, как обнаженным становился крикливый разговор по-немецки. Нетрудно было догадаться, что «они», крикливые, спешили, нервничали, и потому все у них получалось не так, как бы они хотели. В темневшем небе заметнее становились огни изредка пролетавших самолетов, и гул моторов настойчиво будоражил тишину, что обжилась там, в высоких просторах.

Накормив Полину сыром и армейским хлебом, напоив ее из фляги водой, Огрызков спешил теперь устроить в травянистой котловине постель из сухих листьев. Он торопливо собирал листья там, где кустарники разрослись гуще, куда их нагнал ветер, бушевавший в минувшие дни…

Полина уже лежала в постели и была накрыта походным байковым одеяльцем, долго и верно служившим Огрызкову. Оно было удобно прежде всего тем, что было легким и в его просторной сумке занимало немного места. Впрочем, и грело это одеяльце очень скупо. И потому-то Огрызков так спешил сверх одеяльца насыпать на Полину побольше листьев. И еще спешил он потому, что временами ее снова бросало в короткий озноб. Полина крепилась и говорила Огрызкову, что вот согреется — и все пройдет. Но приступы озноба не проходили.

Тогда Тит Ефимович снял с себя стеганку и распластанно положил ее сверху листьев. Больше он ничем не мог помочь Полине. Вздохнул и сел рядом.

— А как же ты? — забеспокоилась она.

— А мне-то что?.. Было бы тебе легче!

— Тит, ты не то говоришь!

— Другого сказать не собирался.

Небо совсем потемнело. Звезд на нем стало больше, и каждая из них сама по себе сделалась крупнее и ярче. Умерли лязгающие железные звуки машин и громкие, крикливые голоса фашистов, ранее долетавшие откуда-то из-под курганной низины.

— Тит, ты ведь знаешь, почему меня озноб трясет, как сухую грушу?..

— Еще как знаю! — ответил Огрызков. — А ты заметила, что за целый день я сказал тебе пяток-десяток слов, а то все молчал и молчал… Ты говорила другим, ты говорила мне. Слова у тебя получались верные и твердые. И поэтому самому никто с тобой не спорил. И я скажу тебе правду: с большой охотой, а может, и с тайной радостью делал все, что ты считала нужным делать… Не скрою и этого: я много благодарен тебе за твою догадку, что моя дорога будет нелегкой, и за то, что решила идти со мной, чтобы в опасную минуту помочь. Ты и первую преграду на этой дороге устранила… Ох, как трудно устранять такое женскими руками… А ты устранила. Вот почему тебя бросает в озноб и трясет лихорадка…