Повести моей жизни. Том 2 - [5]

 «И. Энгель», — писал я не своим почерком. 

Смельский, как голодный волк, схватил протокол и впился глазами в мою подпись. Но тотчас лицо его вытянулось прежней неприятной, косой гримасой. 

«А! — догадался я. — Так вот в чем дело! Он думал, я глуп или трус и с испугу напишу свою настоящую русскую фамилию! Ну и дурень же он!» 

Смельский между тем стал передо мной в величественную позу. 

— Вы издеваться надо мной, что ли, вздумали! — с искренним на этот раз бешенством заорал он. 

Затем, опомнившись при виде моего спокойного по внешности взгляда прямо ему в лицо, опять начал с пафосом: 

— Да знаете ли вы, что за фальшивую подпись на протоколе определяется по суду лишение всех прав состояния и ссылка в Сибирь на поселение? 

— А я говорю, — ответил я, — что мне ничего не определяется по суду, потому что подпись моя настоящая! 

— Так тогда подпишите и свое звание! 

Я прибавил: «германский подданный».

  — Ну вот теперь вам уж будет, уж будет поселение в Сибири! Отречение от своего отечества! Измена своему законному государю! — воскликнул он торжествующе. — Вы, может быть, и Энгель по вашей фамилии, да только русский, а не немецкий подданный! 

И он театрально посмотрел на меня, как бы говоря: «Вот он теперь в моих руках». 

Затем, увидев, что и это меня не приводит к просьбам о прощении, он вновь пробежал несколько раз по комнате, заложив руки за спину, и вновь остановился передо мной совсем с иной, неожиданной для меня физиономией. На его глазах стояли даже слезы жалости, и притом не к кому другому, как ко мне самому! 

— Молодой человек! Мне жаль вас! Жаль вас губить! Жаль вашу молодость, вашу неопытность! Жаль вашу мать, которую убьет ваша грустная неосторожность! Убьет ссылка вас в Сибирь с лишением всех, всех прав состояния за неосмотрительное название себя немецким подданным! Я сейчас же разорву этот протокол, и мы напишем новый, только скажите наконец, что вы — русский! 

— Как же я могу сказать: русский, когда я немецкий подданный Энгель и больше ничего! — ответил я, улыбаясь невольно его ломаниям и уже войдя в свою роль. — Ну так и гибните же! Гибните! Умываю свои руки! Отираю свои слезы! Вы — не достойны их! 

И он действительно отер рукавом глаза. 

«Господи, какой глупый комедиант! — подумал я. — Если б он с такими приемами действовал не в сыске, а на комической сцене, какой гомерический хохот возбуждал бы он! Вот оно, наше правительство, вот они, наши начальники, которым отданы в крепостную зависимость русские обыватели!» 

— Пойдемте! Пойдемте отсюда! — закричал он вскочившему при этих словах письмоводителю. — Пойдемте к другому! Тот много лучше, много благороднее этого! 

И они оба быстро ушли снова к Саблину. 

Часа через два или три появился в дверях новый наряд из четырех полицейских. Он сменил прежних и повел меня по грязным полуснежным улицам в местную еврейскую гостиницу, в которой был взят уже для меня отдельный номер во втором этаже. Вся компания поместилась тут же, в одной комнате со мною. Мой кошелек с деньгами остался у Смельского. На мое заявление, что я хочу есть, один из стражи сбегал в его квартиру, куда унесен был также и мой чемодан. Вернувшись, он сказал, что я всегда могу заказывать через свою стражу в гостинице обед, ужин и чай. 

Прошло часа четыре или пять. Начинало смеркаться, и Смельский опять с шумом влетел ко мне. 

— Молодой человек! — воскликнул он. — Я вам прощаю все, что вы говорили утром, но, как друг, я умоляю вас сказать вашу настоящую фамилию! Подумайте о ваших родных! Есть же у вас кто-нибудь близкий на свете! Подумайте, каково будет их состояние, когда они не получат от вас известий неделю, месяц, даже целый год! 

Он вынул носовой платок и отер слезы, вновь показавшиеся на обоих его глазах, так он умилен был своими собственными словами. 

Я промолчал. Мне было слишком тяжело думать о своей матери и своих близких и слишком противно было слышать о них от него. 

Увидев, что я не отвечаю, и приняв это за признак падения духа, он воскликнул: 

— Знаете ли вы, что в отрицании вам нет спасения? Ваш провожатый уже вас назвал, но мне только надо, чтоб вы сами сказали, чтоб можно было хлопотать о смягчении вашей участи ввиду добровольного сознания! Сознайтесь же, и я даю вам честное слово, понимаете, даю честное слово благородного человека, что вам будет прощено все, что вы сделали, и я сам отпущу вас сейчас же на все четыре стороны!... Что же вы не отвечаете? 

— Что мне отвечать? Мой паспорт у вас, посмотрите в нем мое имя! 

— Молодой человек! — уже с искренним отчаянием воскликнул он и, встав передо мною в театральную позу, продолжал: — Умоляю вас именем бога, пострадавшего за нас и искупившего на кресте наши грехи своею кровью, скажите свою фамилию! 

Он возвел глаза к грязному потолку комнаты, представляя, что это — небо. 

— Но нет! — вдруг воскликнул он после некоторого молчания, — я знаю, вы не верите в бога! — он быстро отвел глаза от потолка. — Только ведь верите же вы во что-нибудь другое, высшее нас, в какую-нибудь материю, что ли, или природу, которая создала весь мир, ведь создал же его кто-нибудь? Так вот этой самой материей или природою заклинаю вас — скажите свою фамилию!