Повести - [3]

В лесу было тихо. Только мягко шлепали по влажной земле копыта жеребца, да в зелени деревьев то ли ссорились, то ли резвились юркие мухоловки. Не чувствуя поводьев, Порох несколько раз останавливался, поворачивал к Мишке голову и, косясь умным глазом, тихонько пофыркивал, словно спрашивал: «И чего это мы отправились в такую даль, когда наш дом совсем в другом месте? Может, повернем обратно?»

Мишка тихонько похлопывал коня по упругой, налитой силой шее, трогал бока каблуками новых, надетых в дальнюю дорогу ботинок, и Порох, недовольно дергая головой, раскачиваясь, продолжал бежать дальше. Когда жеребец останавливался, Мишка совершенно отчетливо слышал, как с той стороны, где осталось родное село, доносились глухие раскаты грома, и сердце мальчика больно сжималось.

Казалось, дороге через лес конца не будет, и Мишка даже растерялся немного, когда перед ним вдруг открылась огромная, залитая солнцем поляна с разбросанными по ней ярко-белыми домиками под соломенными крышами. Это и были Ягодные выселки, где жили мамины родители, Мишкины дедушка и бабушка.

Порох остановился, как вкопанный, и ни в какую не хотел идти дальше, как Мишка ни погонял и ни упрашивал его. Вконец потеряв терпение, Мишка гикнул, с силой ударив коня каблуками. Порох взвился на дыбы, барабаня по воздуху передними копытами, и Мишка, не удержавшись, сполз по крупу коня на землю. Порох легко отпрыгнул в сторону, не задев мальчика, прощально заржал и, сначала медленно, а потом все быстрее, широкой, размашистой рысью побежал по лесной дороге назад.

Бабушка, увидев у калитки внучонка, выронила из рук миску с кормом для кур и, путаясь в длинной юбке, заспешила к нему, приговаривая:

— Ой, Мишенька! Ой, внучонок мой родненький! Беда-то какая! Ой, какое лихое горе свалилось на нас! — она прижала Мишкину голову к фартуку, пахнущему только что выпеченным хлебом, парным молоком и фруктовым взваром, который Мишка очень любил. Мишка слушал горькие причитания бабушки, чувствовал, как содрогается ее сухонькое тело, и мальчику стоило большого труда самому сдержать так и рвущиеся наружу рыдания. Выручил дедушка, вышедший на плач и причитания. Он тихонько, но твердо отвел от Мишки бабушкины руки, обнял внука за плечи и повел в избу.

— Ты бы, мать, дала внучонку умыться, накормила, напоила, а то сразу в слезы... Слезы — они штука нехитрая... Пошли-ка домой, пошли-ка, мать, посидим за столом... Внучонка послушаем... А во дворе-то, стояком, какой-такой разговор получиться может?

Выслушав сбивчивый Мишкин рассказ, дедушка сердито засопел и стал старательно сворачивать цигарку. Бабушка сидела за столом, подперев рукой щеку, непрестанно вытирая кончиком платка слезы.

— Так ты, внучек, говоришь, Галя недалеко успела скотину угнать? — наконец, прервал дедушка тяжелое молчание.

— Какая Галя? — не понял сначала Мишка и тут же спохватился: ведь Галей звали его маму!

Так началась для Мишки новая жизнь на недалекой, но все равно чужбине. Хотя разве можно назвать жизнью эти одинаковые, похожие один на другой, как цыплята от одной клушки, дни? Ребят в Ягодном вообще мало, а теперь за весь день ни одного не увидишь. Кто не ушел в лес, сидят дома, за ворота глаз не показывают. Да если бы они и показывались, Мишка все равно бы их не увидел: его самого бабушка ни на шаг за калитку не пускает.

— И не пущу! — грозно прикрикнула она, когда Мишка попытался разжалобить ее, отпрашиваясь побегать по выселкам. — Не дай бог, с тобой что-нибудь случится! Время-то какое! А мать вернется? Что я тогда ей скажу? Как в глаза Гале смотреть буду? Скажет, хороша бабка, внука не смогла уберечь! И не просись! Как сказала — так и будет! Сиди в хате, а надоест — во дворе поиграй! Сейчас-то и во дворе делать нечего! Того и гляди пуля какая залетит... На улице ты видишь кого-нибудь? Подойди к плетню, посмотри! Навроде вымерла деревня, а ведь есть в ней люди, не все в лес ушли еще... Только они дома отсиживаются... По деревне да по чужим дворам только одни эти... проклятые... прости, господи, мою душу грешную... полицаи и шастают... Так и шастают! Так и шастают!

Раньше Мишка даже не знал о существовании такого слова — «полицай», а теперь пришлось познакомиться не только со словом, но и с самим полицаем. Он пришел, когда Мишка с дедушкой только сели за непокрытый, но чисто выскобленный стол обедать. Без стука вошел в избу, остановился посреди кухни, широко расставив ноги, не снимая с плеча винтовки.

Мишка со страхом и отвращением смотрел на плечистого, давно небритого не то парня, не то мужика, с оплывшими, точно у борова, неповоротливыми глазами.

— Плохо гостей встречаете! — гаркнул детина.

— Мы их и не приглашали, этих гостей-то! — сердито отозвалась бабушка, гремя у печки чугунками. — Так чего это мы их встречать должны?

— Ну-ну, ты, старая карга! — перехватив винтовку в руку, стукнул прикладом о пол полицай. — До смерти без году неделя осталась, а туда же — «не приглашали!», — с угрозой повторил он.

— А ты не нукай, не запряг еще! Не погоняй! — поднялся за столом дедушка и стал почему-то оправлять рубаху, перехваченную в поясе сыромятным ремешком. — Пришел к людям в дом, а гавкаешь, как пес на чужую корову!