Повести - [23]

— А что? Я правду говорю, — продолжал Лева. — Зачем мне по шее? Знаешь, как это неприятно? Когда я был маленьким, я совсем не знал, что такое «по шее». Вырос — теперь знаю, что это такое! Так, скажи, зачем мне гадать по небу, если я сам знаю, что меня ожидает?

Но больше, пожалуй, Григорий любил ночные поездки. Движение на шоссе маленькое, можно выжимать из машины все, на что она способна. Деревья по обочинам стоят черные, загадочные, молчаливые, будто не они шептали утром Григорию ласковые слова напутствия.

Вдруг из кустарника пулей метнется на дорогу чем-то вспугнутый заяц. На секунду замрет, пострижет ушами и ринется в свете фар вперед, словно преследуемый по пятам воющей стаей гончих. Говорят, что если вот так гнаться за косым на машине, он, выбившись из сил, вытянется на асфальте, закрыв глаза от страха и усталости, — тут и бери его голыми руками.

Против такой охоты восставало все существо Григория. И когда он замечал на высвеченной фарами дороге стремглав несущийся пушистый комочек, останавливал машину, выключал свет: охота тоже должна быть честной.

...Только вернулся из поездки, а Лева уже несет новый путевой лист и смотрит умоляющими глазами. Ждет, что скажет Григорий. А у того еле-еле удерживаются на языке слова, к которым, вообще-то, он прибегал довольно редко. Куда ехать? Как ехать, если глаза слипаются от усталости, не сгибаются пальцы, много часов подряд сжимавшие «баранку»? Настойчиво требует отдыха раненая нога. Но ехать нужно. Разве можно отказать вот этому умоляющему взгляду, когда к тому же он, как ребенок, лепечет: «Крупы обещали подкинуть... Не вывезем — пропадет...» Или: «Насчет ситцу я договорился... Завтра поздно будет...»

Странное дело! Стоит взяться за руль, опустить ноги на педали — и усталость как рукой снимает. Будто и не было долгих бессонных ночей. А они были! Машина — бабушка по возрасту. Чуть выпала минута отдыха — лезь в мотор, разбирай задний мост, чтобы не пришлось «загорать» где-нибудь в поле. На запасные части — голод, так что вся надежда на собственные руки и умение, завещанное отцом.

Но иногда рук и умения тоже оказывалось мало.

...Это была одна из самых тяжелых поездок, которые только выпадали Корсакову. Лева исчез куда-то на два дня и вернулся веселый, сияющий.

— Лева Гойхман все может! — доверительно твердил он Григорию, по обыкновению вцепившись в плечи собеседника. — Картошку только стали убирать, а у нас с тобой в кармане уже восемь тонн. Восемь тонн — это не восемь килограмм! Немножко больше! — обрадовался Лева собственной шутке.

— Восемь тонн — это восемь ходок, — хмуро ответил Григорий. — А машина, сам знаешь, на ладан дышит.

— Не восемь, не восемь — пять! — снова ухватился Лева за плечи. — А с таким шофером — мы и за четыре управимся! — И, сделав шага два назад, с серьезным видом оглядел Корсакова с головы до ног.

— Слушай, Гриша! И чего ты вообще пошел в автошколу? Тебе не на шофера, на гения учиться надо.

Григорий расхохотался, даже слезы на глазах выступили...

— Лева! Ты думаешь, что говоришь? Разве на гениев учатся?

— А почему нет? — широко раскинул Лева руки...

— Ну, что я тебе говорил? — торжествовал Лева, когда они выехали в последний, пятый рейс. — Как сказали на суде моему бывшему близкому другу Фиме: «Признаете себя виновным?»

— Приедем домой, тогда видно будет. Признаю или не признаю. А, кстати, твой «бывший близкий друг Фима» признал тогда себя виновным?

— Кто, Фима? — повел плечами Гойхман. — Нет, зачем? Он просто сказал, что «да, таки было...».

— А что было? — еле сдерживал смех Григорий.

— Что было? — переспросил Лева. — В силу своего недостаточного образования, — подмигнул он Корсакову, — Фима перепутал адреса и вместо магазина заслал-таки постное масло на базар. Одну бочку или несколько... Я знаю? А ты сегодня вечером ставишь Леве его законные сто граммов портвейна?

Домой они попали только на третьи сутки.

Как и в прежние поездки, погрузились быстро. Лева везде умел сразу же обзаводиться друзьями, так что в помощниках недостатка не было. Выехали домой засветло, теперь уже и Григорий считал, что портвейн ставить придется.

Без всяких приключений проехали узкий, как желоб, Дудинский перевал, нагоняющий тоску на всех шоферов.

— Заедем на минутку в Майлисай, — попросил Лева, и взгляд у него сразу стал умоляющим. — Мне там ситец должны отдать, как-то выручал я ребят. А то когда еще в этих краях очутимся?

Ни слова не говоря, Григорий свернул машину на проселочную дорогу.

— Километров сорок крюк дадим, — ликовал Лева, — зато долг получим да еще какой! Женщины наши на седьмом небе будут!

— Не хотелось бы мне на нашей лайбе в сторону от большака уходить, — недовольно проворчал Григорий.

— А посмотришь, все в порядке будет! — не сдавался Лева.

— Везучий ты, ничего не скажешь! — улыбнулся Григорий, когда и здесь Лева быстро нашел нужных ему людей, получил ситец — огромные тюки — и первым залез в кабину.

— Отдать якорь! Курс на сто граммов портвейна!

День угасал. Солнце медленно прокатилось по серовато-бурым нарезам, и вдруг как-то сразу стемнело.

Григорий включил свет.

— На шоссе бы выбраться. Давно мы своей «старушке» такой нагрузки не давали, — проговорил он и, еще не сообразив, что произошло, сердцем почувствовал неладное. Послышался стук, мотор натужно заревел, и машина, словно загнанная лошадь, стала терять скорость.