Повести - [16]

В комнате по-прежнему было тихо.

— На севере, — продолжал Григорий, — мы вместе с штурмовым полком стояли в одном селе. Перезнакомились, передружились, на фронте это быстро делается. Я познакомился с одним капитаном, он почти наш земляк. Попов его фамилия... Они летали тогда на острова в Балтийском море, на бомбежку... А когда домой возвращались, его машину подбили, самого ранило. Он дотянул до суши, попрощался со стрелком и посадил самолет на лес... Носом посадил... Убил себя и спас стрелка... А ведь мог и хвостом ударить по деревьям... Тогда, может, сам спасся... А он стрелка спас! Тот моложе его...

— Или вот еще случай. Нас выбросили между первой и второй линиями обороны немцев. Так одного угораздило повиснуть на дереве. Одно дерево на сто верст, и он повис на нем. Свистопляска поднялась кругом — головы не оторвать от земли. Ребята под огнем все же сняли того, уже раненного. Выжил. А двое так и остались возле дерева...

— А то в госпитале... — больше, наверное, для себя говорил Григорий. — Палата у нас большая была, коек на двадцать. И все тяжелые, лежачие — свет зажечь вечером некому. Через две койки от меня лежал один, мы его «божьим старичком» звали. Он уж и не такой-то старый, лет пятьдесят, может, с хвостиком. Глаза голубые, чистые-чистые, волосы светлые, слегка кудрявые и на щеках ямочки. Ему осколком позвоночник перебило... Врачи прямо сказали, что ходить ему вряд ли придется. Но не было в палате у нас веселее человека, чем этот «божий старичок»! Честное слово! Сколько ребят жизнью ему обязаны! Все видели, что он для других веселится, выдумывает всякие истории, чтобы отвлечь от черных мыслей. А ведь он больше других нуждался в утешении... У нас хоть какие-то надежды еще оставались... Никогда не забуду его! — глухо закончил Григорий.

Почти весь следующий день Григорий провалялся в кровати. С непривычки от выпитого болела голова, да к тому же шел дождь, и нога, этот верный барометр, ныла, не переставая.

Мать пододвинула к кровати табуретку с завтраком. Но есть не хотелось. Зато на квас Григорий накинулся с жадностью.

— Неважные вы питухи у меня, — заметила мать. — Отец тоже такой был: один раз выпьет — десять дней болеет.

— Еще научусь, мама, — попробовал пошутить Григорий.

— Ни к чему такая учеба! — сердито отрезала мать. — Учиться хорошему нужно! А этому... — и она с досадой махнула рукой. — Даже говорить не хочется.

— Да я просто пошутил! Сам знаю, что ни к чему, а то бы давно научился.

— То-то, — все еще ворчливо отозвалась мать.

К вечеру встал, походил немного по двору, потом лег, да так и заснул с книгой в руках, не погасив свет.

Разбудила мать, когда солнце уже сползло с куста сирени.

— Ты же хотел с утра в военкомат ехать, — оправдывалась она. — Уж лучше с утра все сделать, да потом быть свободным.

— Правильно, мама, полностью согласен. Давай военную робу, туда нужно по всей форме являться.

— По всей форме, — горько покачала головой мать, осторожно, чтобы сын не заметил, бросив взгляд на стоящие у кровати костыли.

За калиткой Григорий остановился у тополя, подставившего ему плечо в день приезда... Попытался обхватить ствол ладонями — пальцы не сошлись еще на добрую четверть. А когда они с отцом сажали тополя, те были совсем младенцы-прутики. Тогда Гриша держал саженец в руке, и ему казалось, что он слышит, как стучит сердце у деревца, измученного переселением. И мальчик торопил отца быстрее посадить тополек, чтобы дать отдохнуть маленькому путешественнику.

— А теперь вон вы какие богатыри! — с нежностью погладил Григорий холодный, чуть влажный ствол и прислонился к тополю.

— Нужно устоять на ногах, — вслух произнес Григорий, и мысли его в который уже раз вернулись к тому ласковому весеннему утру, когда отвернулось от солдата изменчивое фронтовое счастье.

...Пришел он в себя и с удивлением увидел вместо голубого неба, тронутого кое-где налетом облаков, белый потолок с замысловатыми лепными украшениями, цветы в глиняных горшках на окнах. А там, на берегу, камыш кивал ему вытянувшимися мохнатыми головками.

— Как я здесь очутился?

— Старший сержант Корсаков! Ко мне! — услышал Григорий начальственный голос и повернул на него голову. Увидел голубые, как у Галки, глаза, светлые курчавые волосы, ямочки на щеках и еще улыбку — хорошую такую, открытую. Конечно, голос принадлежал хозяину этих глаз и ямочек. Григорий тоже улыбнулся в ответ и сделал попытку приподняться. Острая боль поднялась от ступни, перехватило горло, и Григорий застонал. Вошла медсестра.

— Ожил, родной! — сквозь тяжелую дрему услышал Григорий мягкий голос. И все унеслось куда-то: лепной потолок, ямочки на щеках, женский голос...

А через неделю он вместе с «божьим старичком» принимал участие в комплектовании футбольной команды из соседей по палате. Долго и всерьез они обсуждали, почему Григорий должен занять место на правом крае, а «божий старичок» — в воротах, как им увязать тренировки с поездками на «фаэтоне» в перевязочную, и что они будут делать с остальными: в палате двадцать человек, а вместе с запасными игроками нужно всего пятнадцать.

За разговорами забывалось, что никто из этих двадцати не мог самостоятельно сделать и одного шага...