Повести - [2]

«Плес» долго отфыркивался, сопел, где-то внизу всхлипывала вода. На корму, где сидел Алеха, ворвался ветерок, растормошил Алехину кудлатую голову, принес с берега знакомый медвяный запах разнотравья с Кубердейских лугов.

Алеха вдруг затосковал, смятенно привстал, застрашившись чего-то непонятного, далекого, куда собирался везти его «Плес». Вспомнилось ему, что скоро петровки, начнется сенокос. Алехин отец Игнат уже косу отбил, мачеха квас студить вынесла в погреб. Вспомнил соседа Гурьяна Тырынова. Тот, наверное, ходит по своему двору и гудит на жену и дочь, как шмель: «Филатовы заумашились, мать честная! И нам пора, бабы!»

Пароход вдруг заорал сиплым голосом, задрожала палуба мелкой нервной дрожью, звучно шевельнулись колеса.

«Может, спрыгнуть, — всполошенно подумал Алеха, — к утру добегу домой…» Он перегнулся через ограждение, но в это время сверху штурман закричал в свою трубу:

— Отдай носовой! Носовой отдай!

Алеха не понял, к кому обращается штурман, но испуганно отпрянул от борта. «Опоздал», — с отчаянием подумал он, глядя, как ширится смоляная щель между «Плесом» и пристанью.

На пристани, навалившись грудью на тонкую перекладину, перегораживающую пролет, стоял мужик с деревянным обрубком вместо ноги и кричал на матроса, размахивая руками:

— Чтоб ты утонул, паразит! Не пустил калеку! — Он страшно закатил глаза, мутно посмотрел на пароход, где стояли мужики с пестерями, скользнул взглядом по Алехе, застывшему с разинутым ртом, и снова завопил, нещадно стукая себя пальцами в лоб, в живот и плечи: — Господи! Владычица-матушка, чтоб ему, паразиту, утонуть! Господи, Никола-заступник, чтоб тебе, окаянный, не видать…

У Алехи гулко заколотилось сердце, подогнулись ноги. Но тут рев гудка, словно шерстью, заложил уши. Алеха тоскливо метнулся к стеклянной двери, ведущей в надстрой, и чуть было не сшиб матроса, вышедшего на корму.

— Ты чего бодаешься? — спросил матрос, схватив Алеху за плечо.

— Боязно! — захныкал Алеха. — Пусти! Вон ведь он чего сулит, калека-то.

— Вот дурной! — матрос рассмеялся. — Поорет да перестанет. Бог дураков не слушает. Первый раз, что ли, на пароходе едешь?

— Ага, — кивнул Алеха, — первый… К родичу собрался, под Нижним он на заводе работает. В Черноречье… Может, доводилось слыхать?

Матрос негромко и чуть иронически сказал:

— А то как же? Слыхал, слыхал. Большая стройка там началась. Лектор нам из пароходства рассказывал, что вроде бы как к пуговице пальто пришивают.

— Это как же? — обиделся Алеха. — Родич писал, там химический завод строят, а ты говоришь — пуговицу. Нет, это неправильно ты говоришь, дядя.

— Дядя! — матрос засмеялся. — Тупой ты, как кнехт!

Что такое кнехт, Алеха, конечно, не знал, но, уловив в голосе матроса насмешку, понурился, уставившись на тупые носы лаптей.

— Ну, — матрос сделался серьезным, — заболтался я тут с тобой. Штурман заругается, надо лампочки выключить.

Матрос подошел к черному круглому предмету, укрепленному на стенке возле бело-красного круга с надписью «Плес», и что-то повернул. Сразу на корме стало темнее, осталась гореть только одна лампочка, прикрытая проволочным колпаком.

— А ты чего же здесь? — обратился он к Алехе, проворно укладывая мокрый, толстенный, почти в оглоблю, канат. — Прошел бы в классы, там есть койки свободные.

— Не, — Алеха замотал головой, — я тут. Тут реку видать и дышать легче. А то там сильно воздух тяжелый.

— Ишь ты, — восхитился матрос, — воздух ему надо! А чего же в химию едешь! Кровью харкать будешь в химии-то, смотри.

— А я недолго, — Алеха хитро улыбнулся, — на сапоги заработаю и уеду опять домой.

— Уедешь, — не согласился матрос, — как бы не так! Тут вашего брата знаешь сколько едет? Все в город и в город, а вот назад что-то не видно, чтобы ехали.

Матрос умолк и посмотрел на Алеху, смешно оттопырив губу и нагнув голову.

— Чего ты на меня уставился? — не выдержал Алеха. — Не девка, чай, разглядывать-то.

— Ладно ерепениться, — миролюбиво произнес матрос, — пойдем лучше чайком угощу. Правда, сахару нет… Может, потом припомнишь мою доброту. Кто тебя знает, кем будешь? Может, шишкой какой станешь. Нынче все смешалось. Вон из нашей Голошубихи парни-то как в гору полезли. По прежним временам чуть ли не генералами стали.

— Чай — это баловство, — неуверенно сказал Алеха и сконфузился. — Непривычные мы к чаям-то.

— Как знаешь, — матрос шагнул к двери, — привыкнешь. И к чаю привыкнешь, и крендели будешь вязанками покупать… Они, химики-то, много, слышь, зашибают. Ты тут не блуди только, — строго закончил он и указал на распластанных лещей и чехоней. — У меня они счетом. Пропадет, из горла выдеру, — лениво и добродушно пообещал матрос и показал Алехе волосатый кулак.

— Не трону, — отозвался Алеха, укладываясь на скамейку, — больно надо. Что мы, не едали, что ли?

— Ну, то-то же, — матрос зевнул и ушел, затворив стеклянную дверь.

Лежать на скамейке жестко, неудобно. Надоедливо шумит вода, с легким погромыхиванием катается по палубе цепь. Яркий свет лампочки режет глаза. Но все это наполнено для Алехи особым смыслом, присущим новой жизни, которая началась для него нынешним утром в далекой, родной Мурзихе, от которой увозит его пароход «Плес».