Повести и рассказы писателей Румынии - [20]

— Бросьте, барин, не думайте об этом.

— Я могу обеднеть, дорогой Янош, дойти до крайней нищеты, но в моих жилах всегда будет течь графская кровь. Я лучше буду работать, ты видишь, я берусь за любую работу, но если я что-нибудь подарил, то назад не возьму.

— Конечно, барин.

— Прощай, Янош. Я с графиней, моей супругой, уезжаю в другие места. Быть может, мне там больше повезет, чем здесь. Мы больше никогда не увидимся, Янош. Но я буду с удовольствием вспоминать о тебе.

Барин пошел было к воротам, но пошатнулся и оперся о колодезный сруб. У Яноша мелькнула мысль: «Он ничего не ел».

— Господин граф, не отведали бы вы кусочек сала с хлебом, потому как уже скоро полдень?

Граф улыбнулся и снова опустил глаза.

— Если хочешь, Янош… Господа умеют и давать и принимать, никого не оскорбляя.

Сердце Яноша сжималось, когда он отрезал ломоть хлеба. Хлеба так мало! И как раз теперь приходится делиться им с чужими людьми!

Граф быстро съел, не сводя глаз с двери, словно ему было бы неприятно, если бы кто-нибудь из домашних застал его, затем поблагодарил и ушел.

— Знаешь, Арпад, — сказал сыну Янош вечером, когда они легли спать, — приходил граф. Но он не за зеркалом пришел, а сказать, что был пьян и не понимал, что говорил. И еще прощенья просил.

— Вот как? Только бы он держал свое слово подольше!

— Да нет же, он уезжает в другие места. Распрощался со мною.

— До тех пор, пока не вернется.

— Разве он вернется?

Арпад не ответил, в темноте раздался только его смех.

— Видишь ли, Арпад, он все-таки остался барином. И постыдился, что так нехорошо поступил со мной.

— И крестьянин также постыдится, если он нехорошо поступит.

— Уж у тебя на все готов ответ. Зубастые вы — ты и твоя сестра. Не видишь сам, ведь он работает. Ты подумай только, он граф или нет? Барин или нет? А берется за работу — и дрова разгружает, и кирпичи делает, не отказывается!

— Ну и на здоровье. А прежде-то он работал?

— Да зачем же ему было работать? Нужда его заставляла, что ли?

— Тогда давай поплачем, что он работает теперь, или поцелуем его за это. Ведь мы-то работаем с тех пор, как на свет родились! У тебя спина не болит, отец?

— Сегодня нет. Вчера болела.

— А ты жаловался, или тебе некогда было, потому что ты оплакивал спину графа? Она у него понежнее, не такая привычная. Пожалей его!

— Поди ты к черту, ты так все сворачиваешь, и выходит, что ты прав! Ох, хочется мне покурить!

— Возьми, отец, вот, протяни руку. Нашел? Погоди, я дам тебе огня. Пожалуйста! Спокойной ночи!

* * *

Зима миновала — она оказалась легкая, снегу выпало мало, морозы бывали редко. Из района крестьяне получили пшеницу — частью даром, частью в долг, в рассрочку, так что взносы были невелики. Кукуруза кое у кого уцелела, кое у кого погибла. Картофель привозили из северных областей Ардяла и берегли его. Никому не было легко, но никто и не голодал, в каждом доме экономили как могли. Почти все мужчины работали на государственной ферме или на стекольном заводе, который недавно построили на берегу Тырнавы. Они нанимались туда сначала временно, а потом получали квалификацию и переходили на постоянную работу.

Габор и Арпад тоже ушли туда работать с рождества до пасхи — надо было скопить денег, послать домой съестных припасов и отложить сколько возможно.

Еще осенью Тереза родила сына. Здоровому, пухленькому ребенку дела не было до того, что он родился в трудную пору. Рос он быстро. У Яноша работы было немного, и он мог заниматься им гораздо больше, чем когда-то занимался своими детьми.

— Смотри, Тереза, как он сердится, что ты ушла из комнаты и забыла о нем. Погляди, как недовольно на тебя смотрит! А вот уже смеется, ничего…

Тереза, чтобы не носить ребенка после ванны через двор, купала его в комнате, возле печи, потом надевала на него длинную, широкую рубашонку и ставила на ножки на столе, перед зеркалом.

— Есть у мамочки два сына! — Тереза играла с ним, его толстые ножонки с розовыми пятками стояли еще нетвердо. В зеркале отражалась смеющаяся ребячья рожица.

— Погляди только, как он спит, — снова восхищался Янош, глядя на спящего ребенка. — И что это он во сне видит, что ему смеяться хочется?

Тереза тоже радостно и растроганно смотрела на сынишку. Она стала более ласковой, говорила мягче и иногда бывала такой же, как прежде, когда по вечерам на поле, во время сенокоса, поджидала Габора, — ясной, оживленной, сияющей.

К началу пахоты Габор и Арпад вернулись домой. Из района снова дали семенной пшеницы для весеннего посева, и у всех отлегло от сердца. Кто сохранил немного зерна с осени, теперь пек из него хлеб.

Весна наступила теплая, дожди шли вовремя, солнечных дней было довольно. Покрытые свежей зеленью поля были прекрасны. Ручей так смирно бежал в русле, словно был таким всегда и знать не знал о валявшихся теперь на его берегах корнях деревьев, камнях, ветвях, которые он мчал в те страшные дни.

Однажды дети кузнеца, который жил во флигеле графского дома, шарили на чердаке и нашли там сундук. Он был засунут далеко под покатую крышу, и его до сих пор никто не обнаружил. Сундук был заперт, но петли настолько проржавели, что удалось их сломать и откинуть крышку. Сначала показалось, будто внутри лишь паутина, пыль, плесень. Но в глубине, под несколькими листами шелковой бумаги, рассыпавшимися прахом, когда их взяли в руки, оказались необыкновенные вещи. Две большие, величиной с колесо, шляпы с длинными, волнистыми перьями — белыми, розовыми, серыми; они насквозь пропитались пылью. Тонкая, длинная шаль из черных кружев, рвавшаяся при неосторожном прикосновении. И длинное платье, все в пышных воланах, шелестевших, когда его встряхивали, да еще несколько юбок, тоже с воланами.