Повести и рассказы писателей Румынии - [14]

Граф с минуту помолчал.

— И перчатки продал. Разве нельзя жить без перчаток? Знаешь, Янош, у мамы была шкатулка из розового дерева, в ней лежали длинные перчатки — белые, желтые, розовые, голубые, черные, — мягкие, как кошачий мех, шелковистые, надушенные. Я раскрывал шкатулку и играл ими, гладил себя ими по лицу, потому что они были бархатистые и от них пахло фиалками. Ты помнишь мамины перчатки? Где тебе их помнить, ведь в то время, когда у меня были пони и коляска мне по росту, ты шлепал в грязи под мостом вместе с другими крестьянскими ребятишками в длинных рубахах и без штанов, и вы, до пояса спрятавшись в сорняках, смотрели на меня, словно на какое-то видение. Я сидел на веранде и пил мазагран, а вы подметали аллеи, и у вас мокрые рубашки прилипали к спинам. Эх, Янош, Янош, прошли те времена… Ноги у меня как будто оттаяли, дай я прижмусь к тебе спиной, а то она совсем как сосулька. Янош, ты спишь? Нет? Ну, так я тебе скажу, что ты спишь рядом со свиньей, которая рушит все, чего только коснется. В Вене, в институте, профессор мне говорил: «Господин граф, побольше серьезности, покорнейше вас прошу!» Напрасно он покорнейше просил меня. Спишь, Янош? Знаешь, почему я прошлый раз ушел от тебя через два дня? Не знаешь? Потому что мне не нравятся глаза твоей дочки. Ее глаза бросают мне вызов. Когда я был молод, мне правились именно такие глаза, потому что они бросали мне вызов как мужчине, и я хотел их покорить и покорял. Но твоя дочь, Эржи… Не Эржи? Тереза, да, Тереза, она глядит на меня вызывающе, потому что я стар и беден. Чтоб женщина глядела на тебя так, потому что ты… нет, это невозможно. Мужчины — дело другое, они такие же люди, как я, но женщины… Видишь ли, Янош, женщины — это не люди. Понятно? Янош, а немножко водки у тебя не найдется?

Янош, который уже засыпал, вздрогнул от испуга. Только этого сейчас недоставало — вытаскивать из погреба водку. И граф напьется. Что скажет Тереза, что скажет Габор? Да и кто знает, чего может натворить граф!

— Нет, барин. Нету, всю выпили на свадьбе.

— Нет? Хорошо! То есть хуже и быть не может!

Яношу на минуту показалось, что барин хочет встать с постели. Может быть, он уйдет, раз в доме нет водки? Приспичило же ему! Но граф повернулся раза два, спустил на пол ногу, задрожал от холода, снова спрятал ее под одеяло и свернулся клубком за спиной Яноша.

— Красивое зеркало я тебе подарил, Янош! Оно еще у тебя, да?

— У меня, как же, — шепнул Янош, и сердце у него сжалось. — Я дал его дочке в приданое. «Чего доброго, еще потребует его обратно!» — подумал он.

— Пусть владеет на здоровье! — сказал барин, и Янош немножко успокоился. Ему очень хотелось спать. Кажется, барин начал тихо напевать какую-то песню, но Янош сказал себе, что это ему снится, и уснул крепким сном.

На другой день Тереза и Габор глаза вытаращили, увидев в кухне гостя.

— Вот, пожалуйста, явился граф, ведь отец у него в долгу! Граф ему заплатил, а он у него не отработал! — смеялась Тереза. — Ай да батя, вот крестьянин, который надул барина. А может, это за барский поцелуй!

Граф молчал и с серьезным видом стоял у печки, вежливо отходя в сторону, когда Тереза готовила еду. К ней он совсем не обращался, но сделал попытку завести разговор с Габором:

— Как поживает твой отец? Ты ведь сын Тамаша Инце? Кажется, Янош мне так говорил.

— Работает, у нас, у крестьян, и зимой немало работы найдется.

— У вас как будто была большая семья? Или… уже не помню… две дочери?

— Нас пять братьев.

— Да, да. Пять. Инце работал у меня в поместье. Помню его, порядочный человек. И вы купили землю у меня, правда? До войны или после?

— До.

Граф замолчал. Если Габор скуп на слова, то и он тоже не болтлив. Только с Яношем ему вечером находилось о чем поговорить.

— Большой мерзавец этот Лаци! Вы с ним в хороших отношениях?

— Да с ним только и можно, что поздороваться, да и пойти своей дорогой. Ежели он что услышит, тут же все переврет и расскажет всему селу, — не мог удержаться и Янош. — Скажешь, к примеру: заболела жена моего брата, Кальмана, невестка моя, стало быть, а он распустит слух, что ты, мол, сказал и даже клялся, будто жена Кальмана захворала оттого, что слишком много ест, и будто она разоряет Кальмана своим обжорством. С тех пор как я знаю Лаци, он всегда такой. Когда он с тобой говорит, у него прямо мед на языке, а стоит тебе отвернуться, тут же услышишь, как он тебя поносит.

— Мама, бедняжка, говорила: «Лаци — это клад для нашего дома. Никто нас не любит так, как он». И шкатулка с деньгами была доверена ему. Знаешь, Янош, по-моему, мама не обладала чутьем… Нет, я не хочу быть несправедливым к Лаци, не думаю, чтобы он когда-нибудь заплатил больше, чем мы установили вместе с ним и с Имре, не думаю, чтоб он дал кому-то из крестьян взаймы из нашей кладовой или амбара, но для себя он крал вовсю — я так полагаю. Он приглядывал за Имре, сообщал обо всем, что делал Имре, но что делал он сам — известно лишь господу богу.

— Как же, как же, известно лишь господу богу, — поддакивал Янош. Не только господу богу, но и Яношу, и всему селу было известно, каким кладом являлся Лаци для барского дома.