Повести и рассказы - [24]

… — Если не ошибаюсь, ты служил? — Жорж, переодетый в махровый полосатый халат и гамаши, вошел пружинистыми шагами с двумя изящными чашечками.

— Угадал, — Манько усмехнулся. — А что?

— Слышь, дед, а Наполеон для тебя авторитет? — спросил Жорж, присаживаясь и подавая фарфоровую чашку.

— В каком смысле?

— Как военноначальник, допустим.

— Допустим, что да.

— И вот, дед, он поговаривал, что армия, которая не воюет лет тридцать, становится страшно неповоротливой, обюрократившейся машиной. Тебе часом вместо занятий или стрельб не приходилось рубить топором траву, или красить ее, или все круглое переносить, а все квадратное перекатывать? —

— Хм-м, нет как–то. А вот что касается Наполеона, то доля правды есть. Почему ты спрашиваешь?

— Почему? — Жорж посмотрел на дверь, быстро провел пальцами по пухлым губам и непроизвольно засмеялся, приоткрывая мелкие, прокуренные до желтизны зубы. Эх, дед, меня, как видишь, интересуют многие вопросы: политика, например, состояние армии, возможность возникновения войны. Я не всегда нахожу такого собеседника, как ты нестереотипного. Когда мы стояли на остановке, я заметил за тобой много странностей… Они располагают.

«А малый с головой», — подумал Манько, наблюдая пристально за рукой Жоржа, аккуратно помешивающей крохотной ложечкой кофе. — Только поначалу прикидывался пижоном». Открытие это вдруг сильно взволновало его и, моментально представив томительные бесконечные часы одиночества, проведенные в своей прокуренной, запущенной комнате, невольно сравнив с собой Жоржа, который также, быть может, мучился оттого, что был не в состоянии отыскать человека, который бы смог его понять, Манько решил кое о чем его расспросить.

— Хорошо, Жорж, но, извини, а какая ты фигура, чтобы судить о политике? |

— Я? — Жорж широко заулыбался, и растерявшись, переспросил. — Я? Молодой человек, но ты зря спросил, по–моему о ней поговаривают все кому не лень. Или я не прав?

— Возможно прав.

— К тому же я, — продолжал Жорж, — я — современный нигилист, а чтобы отрицать по–умному, выражать неприятие, надо хотя бы четко знать то, что отрицаешь.

— Резонно, — заметил Манько, прикуривая. — И что же ты отрицаешь, если не секрет?

— Многое, дед. Погляди в правый угол, — сказал Жорж, рукой указывая на стену, — видишь висит фото Андрея Макаревича? Еще года три назад его поливали как могли грязью. Помню даже диспут в школе, где наша классная возмущалась его творчеством. А что теперь? Его поднимают на щит, хвалят, берут интервью. Где логика, дед?

— Все изменяется.

И тут изменился в лице, густо покраснел Жорж, широко раскрытые глаза сузились, точно прощупывая Манько, и твердым голосом он отчеканил:

— Ты лжешь! Прости, может, просто уходишь от ответа. У нас есть два мнения: то, которое несут с телеэкрана и предлагают с газетной полосы, но в жизни оно не в счет, в жизни важнее другое, то, которым обмениваются за чашкой кофе незнакомые люди. Как мы, допустим. Через час они безболезненно разойдутся, и им будет глубоко фиолетово до того, что честно сказали друг другу.

— Постой, Жорж, ты утверждаешь, что средства массовой информации вводят граждан в заблуждение, то есть, иными словами, похожи на лицо молодящейся женщины — в пудре, помаде?

— Да, но мы затронули пока одну проблему. Скажи, тебя волнует наша молодежь? Твои, мои сверстники? — Глаза Жоржа снова расширились и влажно заблестели, и Манько показалось, что где–то уже видел подобные глаза, прямой обжигающий взгляд. Но где? Когда? При каких обстоятельствах? — Смутная тревога шевельнулась в нем.

— Скажи, дед, зачем я цепляю на дискотеке панковский ошейник? — при этом Жорж полез в карман и вытащил шелковую черную ленту чуть меньше метра длиной. Взяв ее в руки, Манько удивленно повертел, пожал плечами.

— Затем, чтобы выделиться, понимаешь, дед? Но такие ленточки почти у всех. Скажи, зачем они нам? Зачем эти обезьяньи способы обратить на себя внимание?

— Других способов, Жорж, наверно, нет.

— Есть. Но ты спокоен? — Парень усмехнулся. — Да нас, дед, зажали просто, отпихиваются, нам не доверяют! Где мы? Нигде. А во мне столько энергии, что я готов, ну не знаю, черти что переломать. — Он вдруг вскочил, нервно сунул руки в карманы халата, зашагал по комнате от дивана к окну. — И вот, дед, вывод: плюнули на меня, я плюю на них, смачно, и мне радостно.

— Вот как? — Манько ладонью поправил волосы, сел ровно, cut зал, пальцем указывая на Жоржа:

— Значит, вы все отрицаете?

— Да, дед. Все, кроме веселья, радости и личного благополучии, только не учи меня, пожалуйста, не говори, что это плохо, что я живу под маской. Я видел таких учителей. В открытую они твердили, что поступать надо так–то и так–то, а сами втихаря творили обратное. — Жорж остановился. — И вот оно, мнение, видишь?

— Постой, Жорж, а если я в Афгане воевал, кровь проливал, а со мной тысячи таких же, как я, — по–твоему получается, что зря?

— Ты воевал? Дед, ты воевал?! — воскликнул Жорж, и некое замешательство, скользнувшее в его глазах, тут же сменилось раздражением. — Конечно, зря. Кому это надо? Ребятам? Так ничего они, кроме свинца, тифа, желтухи не получили. Может, матери твоей это надо? Скажи какое ей счастье увидеть тебя, прости калекой? Или в гробу цинковом?