Повести и рассказы - [12]

— Жернова гудят, аж в Берлине слыхать, — сердито сказала Ильевская, открывая калитку.

Из сарая навстречу им вышел, прихрамывая, Сережка с сестрой Любой, красивой черноглазой девочкой.

— Перевыполнили, мама! — радостно сообщила Люба, белая от мучной пыли. — Двенадцать стаканов!

Сережка стоял молча, опустив руки и глядя в сторону. Невысокий, с тонкой шеей, он белым чистым лицом, и блестящими глазами, и черными стрелками бровей поразительно был похож на свою сестренку. На нем была черная бархатная толстовка с таким же пояском, низенькие стоптанные сапожки. Штаны были напущены на них, как шаровары.

— Колесо неволи крутишь? — спросила Ляля, поздоровавшись.

— Кручу, — ответил Сережка, слегка картавя.

Взглянули друг на друга, и оба тотчас же потупились. Им обоим было как-то не по себе.

— Пошли в комнату, — сказал наконец Сережка и, повернувшись к Ляле спиной, первым стал подниматься в дом.

— А я думала, что ты до сих пор лежишь, — сказала Ляля, когда они прошли через кухню в комнату Сережки и остались одни. — Решила проведать.

— Спасибо, — буркнул Сережка. — Теперь не улежишь.

— Зажили твои раны?

— Затягиваются.

— А я целые дни дома и дома. Будто в яме.

— Читаешь?

— Сейчас это единственное утешение.

— Что ж ты читаешь?

— Еще раз перечитала «Как закалялась сталь». Как-то особенно, по-новому теперь все это воспринимается…

— Жизнь консультирует, — горько заметил Сережка.

— Ты знаешь, — сказала Ляля немного погодя, — наши уже пригласили портниху, чтобы учила меня шить.

— Что ж… предусмотрительно…

— Может, попаду к какой-нибудь немке, и шитье избавит меня от конюшни. Ценная профессия. А ты?

— Что я? — посмотрел Сережка на Лялю. Его стрельчатые брови были высоко подняты. Они всегда высоко подняты, будто однажды что-то удивило юношу и он до сих пор вспоминает об этом. — Я… ничего.

— Как ничего? Наверное, пишешь?

— Понемногу.

— Почитаешь? — Ляле не столько нравились Сережкины стихи, сколько искренний пафос, с которым он всегда их читал. — Почитай, Сережка.

— В другой раз, — отмахнулся он, смущаясь от того, что ему и впрямь хотелось читать свои стихи.

— Я же вижу, что тебе хочется прочесть, — сказала Ляля. — Не ломайся.

Сережка нервно пригладил назад свой черный чубик и, встав из-за стола, прошелся к окну, выходившему на Первомайский проспект. Внизу, возле подъезда противоположного дома, стояли в ряд немецкие автомашины.

— Открывают банк, — процедил Сережка сквозь зубы.

— Я больше не прошу, — предупредила Ляля капризно.

Сережка, глядя в окно поверх дома, начал своим хрустальным тенорком:

Ранец возьму на плечи,

В карман бумаги лист,

Пойду, неизвестный предтеча,

В ветреный дикий свист.

Пойду я за дали морские,

В нездешние страны пойду,

Туда, где дома городские

Не рушатся в дымном аду[2].

Сережка оглянулся на Лялю. Она слушала. Тогда, еще выше подняв голову, он продолжал:

Невольничье солнце серо

Светит в моем краю.

Тигры или пантеры

Примут меня в семью.

Презрев человека и зверя,

В джунглях построю вигвам,

В единого бога веря,

Которого выдумал сам.

Закончив читать, Сережка снова оглянулся на Лялю. Девушка смотрела на него насмешливо.

— Далеко же ты собрался, друг, — сказала она иронически. — Бежать, значит, надумал?

— Не бежать, а идти!

— Это софистика. Главное, от кого уходить? Не от самого ли себя?

— От фашистов! — твердо сказал Сережка.

— От них ты, наверное, недалеко убежишь. Догонят. Не успеешь построить свой вигвам «среди тигров бурых».

— Ляля! Я прошу тебя: не иронизируй!

— Я не иронизирую. Скажи, Сережка, ты это серьезно: «полон презренья ко всему»? Неужели ты решил отречься… от всего?

— От чего «от всего»? — не понял сначала Сережка.

— От всего, что было. От нашего. Ты, наверное, готовясь в дорогу, уже и комсомольский билет порвал?

— Что? — остолбенел Ильевский. — Не смей со мной так разговаривать, Ляля! Не смей!..

Нервным движением он резко отвернулся от нее и снова остановился у окна. Ветер гонял по улицам листву. Низко над городом катились серые валуны туч.

Сережка стоял, ссутулившись, и обиженно молчал, не поворачиваясь к Ляле. Она встала и пошла к нему, Ласково положила руки ему на плечи, заглянула в лицо юноше. Глаза его были полны слез.

— Когда ты это написал, Сережа?

— Сегодня, когда жернова крутил…

— Я не все сказала. Кое-что вызывает возражения, но поэзия все-таки чувствуется. Тебе этого достаточно? — Она снова заглянула ему в лицо.

— Не смотри на меня, Ляля. Сядь. А то, когда стоишь рядом, ты всегда смотришь на меня с высоты своего роста, — сказал Сережка. — Меня это угнетает.

Ляля, усмехнувшись, отошла к столу.

— Куда же ты все-таки хочешь бежать, Сережка? — спросила она немного погодя.

— Сам не знаю, — откровенно сказал хлопец. — Бывает вот такое… Бросил бы, кажется, все да и пошел бы в люди, как Тиль Уленшпигель… С птицей на плече и с песней на устах… Развлекал бы их в горе, поддерживал бы… Потому что так, как сейчас, — невозможно. Задохнусь.

— К людям хорошо, но уйдешь от людей, Сережка, — сказала девушка грустно, — неминуемо заблудишься. Я сама сегодня чуть было не заблудилась, — призналась она. — И где бы ты думал? В Полтаве. В нашей Полтаве, Сережка!.. Будто попала в совершенно незнакомый мрачный город. Иду мимо бараков, — знаешь, где склады были перед войной, — смотрю, обносят их колючей проволокой, в три ряда. Вышки уже стоят. Видимо, будет концлагерь. Просто удивительно, когда они успевают. Будто за одну ночь.