Повести и рассказы - [28]

, как здесь говорят. Я не хочу этим сказать, что там нельзя было обитать — множество людей ухитряются это делать, — но нельзя жить эстетической жизнью, скажу даже — чувственной. Вот почему меня всегда так сильно тянуло к французам, которые так эстетичны, так чувственны. Как мне жаль, что Теофиля Готье более нет; мне так приятно было бы посетить его, сказать ему, насколько я ему обязан. Он был жив в последний мой приезд сюда; но, как ты знаешь, я тогда путешествовал с Джонсонами, которые лишены всяких эстетических наклонностей и которые заставляли меня стыдиться моего артистического темперамента. Если б я вздумал навестить великого апостола красоты, мне пришлось бы отправляться к нему потихоньку — en cachette[57], как говорят здесь, а это не в моей натуре, я люблю все делать откровенно, на чистоту, nanuement, au grand jour. В этом вся штука — быть свободным, откровенным, наивным. Кажется, Мэтью Арнольд говорит это где-то — или Суинберн, или Патер?

Когда я путешествовал с Джонсонами, все было поверхностно и, в воззрениях на жизнь, все сводилось к вопросу о добре и зле. Они отличались слишком дидактическим направлением; искусство никогда не должно быть дидактическим, а что такое жизнь как не искусство? Патер где-то так прекрасно это говорит. Боюсь, что в обществе Джонсонов я упустил много благоприятных случаев, общий тон был серый, отдавал хлопчатой бумагой и шерстью. Но теперь, говорю тебе, я решился действовать самостоятельно, заглянуть в самое сердце европейской жизни и судить о ней без джонсоновских предрассудков. Я поселился в одном французском семействе, в настоящем парижском доме. Как видишь, я не отступаюсь от своих убеждений, не боюсь осуществлять свою теорию, что главное дело — жить.

Ты знаешь, что меня всегда сильно интересовал Бальзак, которого действительность никогда не пугала, и чьи почти мрачные жаргоны парижской жизни часто преследовали меня во время моих странствований по старым, неблагонравным с виду улицам по ту сторону реки. Об одном я сожалею, что мои новые друзья — мое французское семейство — не живут в старом городе, аи coeur du vieux Paris[58], по местному выражению. Они живут на бульваре Гаусмана, что менее картинно: но не смотря на это, в них сильно сказывается бальзаковский тон. Madame de Maison-Rouge принадлежит к одной из старейших и надменнейших фамилий Франции; но она испытала превратности, которые заставили ее открыть заведение для ограниченного числа путешественников, которым надоела избитая дорога, которым дорог местный колорит, — она сама это объясняет, она так хорошо умеет это выразить, — короче, открыто нечто вроде пансиона. Не вижу, почему бы мне не употребить этого названия, так как оно вполне соответствует выражению: pension bourgeoise[59], употребленному Бальзаком в «Pure Goriot». Помнишь ли ты: pension bourgeoise de-madame Vauquer nee de Complans? Но наше заведение совсем на него не похоже: в нем нет ничего буржуазного, в нем сказывается какое-то изящество, нечто аристократическое. Пансион Воки был мрачный, темный, грязный; наш совершенно в другом роде, с высокими, светлыми, изящно драпированными окнами, нежными, почти бледными цветами драпировок и обивки, с мебелью, отличающейся изяществом и причудливостью очертаний. Madame de Maison-Rouge напоминает мне madame Hulot — помнишь ли ты la belle madame в «Les Parents Pauvres»?. В ней много прелести; что-то искусственное, утомленное, слегка намекающее на какие-то тайны в ее жизни; но я всегда живо чувствовал прелесть утомления, двойственности.

Признаюсь, что общество, которое я здесь нашел, причинило мне некоторое разочарование; оно не такое местное, не такое характерное, как я бы желал. Говоря по правде, оно совершенно лишено местного характера; но, с другой стороны, оно космополитично, и в этом заключается большое преимущество. У нас здесь французы, англичане, американцы, немцы, и, кажется, ожидаются несколько русских и венгров. Меня очень занимает изучение национальных типов; мне весело сравнивать, сопоставлять, схватывать сильные, слабые стороны, точку зрения каждого. Интересно видоизменять собственную точку зрения усваивать себе странные, чужеземные взгляды на жизнь.

С сожалением должен сознаться, что здешние американские типы не так интересны, как могли бы быть, и, если не считать меня, исключительно женские. Мы вообще худы, дорогой Гарвард, мы бледны, угловаты. В нас есть что-то жалкое, очертаниям нашего тела недостает округлости, нашему организму цветущей внешности. У нас мало темперамента, мы не умеем жить: nous ne savons pas vivre, как здесь говорят. Представителями американского темперамента служат — не считая меня, а мне часто думается, что мой темперамент совсем не американский, — молодая девушка и ее мать, да другая молодая девушка без матери и без всяких провожатых или дуэний. Эти молодые девушки — довольно любопытные типы; они возбуждают некоторый интерес, отличаются некоторой грацией, но в них скоро разочаровываешься, они не держат всего, что обещают, не удовлетворяют воображения. Они холодны, худощавы, мало развиты физически, и только одежда, юбки да оборки — у молодой девушки с матерью — отличаются пышностью. Между ними нет ничего общего: одна — вся изящество, вся роскошь, с отпечатком высшего фасона, из Нью-Йорка; другая — простая, хорошая девушка с ясными глазами, прямой талией, твердой поступью, — из самых недр Новой Англии. А все же между ними большое сходство, большее, чем им приятно было бы признать, так как они посматривают друг на друга холодным, недоверчивым, враждебным взглядом. Они обе — образчики эмансипированной молодой американки, практичные, положительные, бесстрастные, хитрые, знающие не то слишком много, не то слишком мало. А между тем, как выше сказано, на них лежит известный отпечаток, в них чувствуется никоторая грация; я люблю говорить с ними, изучать их.