Повести - [18]
Даник побежал.
Отогнав стадо подальше от ржи на выгон, он не вернулся к старику, а присел на меже и достал из-за пазухи книгу. Ту самую. Одну только ее и взял сюда из дому. Давно уже все прочитано, кое-что и перечитано, а все ж таки… Он откинул крышку переплета. На титульном листе — «Болеслав Прус. Рассказы». А наискосок, тоже по-польски, написано таким знакомым почерком:
Данику Мальцу, моему светлоокому мальчику, чтобы дождался светлой жизни.
М. Анджеевская
24 февраля 1929 года.
Никогда ему, верно, не увидеть ее больше, не услышать ее голоса. Микола вернется — осенью кончается его срок, разве что еще добавят, — а она, пани Марья? Неужто так и останется только облик, только воспоминание да эти слова на книге?.. Теперь она уже, верно, поправилась, опять сидит за столом и читает или что-то пишет в журнале… А кого посадили рядом с Санькой на первой парте? Кто не сводя глаз смотрит на нее, как он когда-то?..
— Читаешь, Данила? — послышался над мальчиком голос старика. Дед подошел как-то незаметно, точно подкрался. — А что ты читаешь?
— Так, польская одна книга.
Старик покачал головой:
— Еще ты, брат, не сыт по горло панской лаской? Брось!
— Это, дед, не панская. Это все про таких, как мы, про бедных, про тех, что трудятся. Хотите, я вам почитаю?
Дед лукаво улыбнулся:
— Да уж лучше, как поедим. А то под ложечкой что-то сосет…
— Вы не бойтесь, я буду так читать, что вы все поймете. Ладно?
До чего же хочется мальчику, чтобы и старик узнал о тех, настоящих людях, о которых говорится в книге, из той Польши, что там вон, далеко на западе! И о таких, как пани Марья… Нет, о ней, об этой надписи на книге, он не скажет и деду. Никому не сказал и никому не скажет…
— Так что ж, дедуля, почитаем?
— Разве, может, попозже. Что-то мне, брат, опять захотелось душу свою погладить.
Старик полез за пазуху.
— Тогда, дед, играйте сразу веселую! Ладно?
Дед Микита, держа перед собой свою «писклю», улыбнулся — но уже не лукавой, а какой-то кривой улыбкой.
— Из песни, Данила, слова не выкинешь, — сказал он, — а слезами горю не поможешь.
Над лугом заплакала — все той же песней жнеи — жалейка. Сиротливая, грустная песня!..
1942–1956
Пер. А. Островского
В семье
1
На серую промерзшую землю беззвучно и густо падает первый снег. Это видно сквозь наши маленькие, по старинке, окна.
Отец возвратился из местечка после полудня и, как был, в снегу, вошел, согнувшись в дверях, из сеней.
— Ах, моя долечка! Отряхнись! — встретила его мать.
А он смеется:
— Погоди, детям покажусь.
— Вот тоже умник! Нинка и так больная, а ты…
Отец вернулся в сени, стряхнул снег с кожуха, с шапки, с усов и снова вошел в хату.
— А что с ней? — спросил. — Что с тобой, Нина? Иди сюда.
— Подожди, ты с холода! Нинка, не ходи!
— Да что с ней такое?
— Что? Кто ее знает! Головка, говорит, болит с утра и глаза как в тумане. За доктором надо.
— Ну, так уж сразу! Что с ней, мама?
Бабушка остановила самопрялку.
— Простудилась. Набегалась вчера, когда яблоньки укутывали. Много ли ей надо.
— Ну, я уже теплый. Иди, брат, сюда.
Нина — грустная, тихая — подошла.
— Что ж это ты? — спросил отец, взяв ее за подбородок. — Вон уже снега сколько навалило, я санки с чердака сниму, а ты хворать! Голова болит? И в груди? Ну ничего, не бойся. Тебя баба полечит.
— Я не хочу, тата, доктора, ты не езди. А то как приедет, так я и буду больная…
— Верно, дочка. И не поеду.
— Тебе что? — запричитала мать. — Разве у тебя болит! Ты ей голову не задуривай, да и сам не дури, а поезжай.
Отец поморщился:
— Ну чего ты?.. Ведь я ж сказал, что не поеду. Что у тебя за любовь к детям — дикая какая-то! Паришь, паришь их во всяких тряпках, а потом чуть на холод — уже и готово. Из-за простуды столько шуму. На это и мама — доктор. Ты, Нина, не плачь, тебя баба полечит. Полежишь немножко, банки поставим…
— Не хочу банки, тата, я не больная. А то как лягу, так и помру, старая буду-у…
— А как же, — остановила бабушка прялку, — не хочешь банок, так и помрешь, непоседа ты. Вон пускай мать принесет меду от бабы, да малины заварим. Напьешься себе, как пани, а тогда хоть и банки…
— Не хочу банки, сказала! — топнула валенком Нинка. А сама уже плачет.
— Не топай ты, заморыш! Научилась, как коза! Толика разбудишь.
Толик спит в люльке, за ширмой.
— Ну, тихо, глупенькая, чего ты, — утешает бабушка, — не плачь. Отец с матерью тоже расходились: у одного дикая любовь, у другого — не дикая. Не плачь.
Мать подала отцу обедать.
— Так, значит, Маня, мир, — сказал он, садясь за стол, — и сделаем так, как говорит бабка: лучше не придумаешь.
И успокоенная мать, не дождавшись, пока перестанет идти снег, накинула большой платок и отправилась в Сосновичи за медом.
…Бабушка развязывает баночку с медом, а Нина с вожделением поглядывает на нее.
И только старуха развязала нитку и сняла бумажку — Нина лизнула ее и радостно:
— Бабка, лизни!
— Да облизывай уж сама…
Но пришлось все-таки лизнуть бумажку, а то ведь Нина не отвяжется. Лизнула бабушка и зачмокала:
— Ну и шик-смак! Комарова сыть, медвежья сила. Ну, на, лижи… Скорее бы отец ульи покупал.
Нина лизнула раз и еще раз, как лисонька, и говорит:
