откинула сестрицу от сердца, разладила слово, раздружила дружбу, змея люта, божья отпаднице!.. А как любила своего жениха моя Лильяна: звала златоем, соколом, милойцем! Давала залог за сердце… Вот ту был тот залог… ту был лик божий, да образ сестрицы, да обреченья перстень… Все возвратил ей… «Сестра, сестра, моя сладка рано (заря)!»… А возвратил он ей все, узнавши, что будто она любит другого, и сказавши: «Ну, будь счастлива, Лильяна – не насиловать сердце!»
Прекрасны также подробности об отношениях матери к дочери, ненавидимой ею за то, что она была плодом насильственного брака с немилым: это глубоко и верно воспроизведено автором. Но, несмотря на то, общего впечатления повесть не производит, потому что уж слишком перехитрена ее оригинальность и отрывчатость. Сверх того, она испещрена, без всякой нужды, молдаванскими словами, которые оскорбляют и зрение и слух читателя и мешают ему свободно следовать за течением рассказа.
Пестрить свои рассказы странными словами – это страсть г. Вельтмана. И потому вольтеровские кресла он называет розвальнями, как православные мужички называют особенный род дрянных саней; патэ г. Вельтман называет лежанкою, а французское выражение l'homme comme il faut переводит – человеком как быть, забыв, что оно давно переведено – порядочным человеком.
«Путевые впечатления и, между прочим, горшок ерани» – очень миленький юмористический рассказ, в котором даже много глубокой истины, подмеченной в женском сердце.
Прекрасна была бы повесть «Ольга»: в ней так много естественности и верности, за исключением идеального лица садовника; начало ее – лирическая песнь, исполненная глубокого чувства и истины. Но автор испортил ее счастливою развязкою через посредство deus ex machina[1], – и из прекрасной повести вышла пустая мелодрама.
Во всяком случае, повести г. Вельтмана, хотя они уже и не новость, могут быть перечитаны с удовольствием. А так как публике русской теперь решительно нечего читать, то она должна быть рада, что ей хоть есть что-нибудь порядочное перечитать снова.