Повесть одной жизни - [14]

«Что это такое?» — без приветствия спросила мама, открыв дверь и глядя на белую картонную коробку в моих руках. Я начала объяснять, что это очень хорошие босоножки, которые мне удалось совсем недорого купить и что все девочки… Внимательно рассмотрев мое приобретение, мама назвала босоножки «дурацкими» и в сердцах швырнула на пол. Она долго не могла успокоиться, требовала, чтобы я отнесла их обратно в магазин, но я, жутко боясь продавцов, так горячо взмолилась уволить меня от этого, что она смягчилась. Ее, собственно, раздражали не столько потраченные деньги, сколько сами босоножки.

* * *

Еще в сентябре перед возвращением домой из Алушты произошел один незначительный эпизод, смысл которого я оценила гораздо позднее.

С небольшой группой молодых друзей архиепископа мы поднялись в горы и собрались поесть у костра. Неожиданно выяснилось, что у нас куда-то затерялась соль. «Все на поиски соли!» — воскликнул Сережа, симпатичный студент с берегов Невы.

Спичечный коробок с солью обнаружился в моем рюкзаке. «Вот она, соль земли!» — провозгласила я радостно и кинула находку в руки Сереже. Сережа поймал коробок на лету, но вместо того, чтобы улыбнуться в ответ, вдруг слегка поморщился и сказал: «Не стоит, Нина, в шутку употреблять евангельские выражения».

— Это разве евангельское? — пробормотала я, сконфузившись.

Позже, заинтересованная, я говорила с ним о Евангелии и услышала следующую поразившую меня фразу: «Каждый христианин должен ежедневно читать хотя бы одну главу из Евангелия». Евангелие я уважала и относила к числу священных книг, таких, которые брала из библиотеки Гурия и, прочитав, возвращала, как, например, взятые перед отъездом «Поучения Иоанна Кронштатского». Евангелие читалось на службе, и мне были знакомы многие сюжеты из жизни Христа, но того, что сказал Сережа, я еще ни от кого не слышала.

Вернувшись в город, я пошла к Владыке просить Евангелие.

— У тебя разве нет? — спросил он, удивившись, и подарил мне «Новый Завет и Псалтирь» в твердом переплете издания Московской Патриархии 1953 года.

У Владыки к моему возвращению готова была вполне убийственная для меня новость: его переводят в Минск, теперь уже в качестве митрополита. Я оказалась в тупике. Разлука с ним представлялась мне немыслимой, а перспектива приезжать в гости и писать письма мало утешала. Письма не могли заменить мне возможности в трудную минуту прибежать к нему, встретить спокойный и мудрый взгляд, улыбку и услышать моментально успокаивающую фразу: «Ну-с, что там стряслось?» В гости же я могла приезжать не чаще двух раз в год.

В полном смятении я помчалась к Инне Константиновне, на ходу перебирая варианты дальнейших действий. Поехать в Минск, устроиться там дворником, чтобы мести улицу возле его дома, и постоянно видеться?

Инна Константиновна была уверена, что из этой затеи ничего не получится. «Ты думаешь, мама тебя отпустит?» — сказала она.

— Отпустит, — угрюмо отвечала я.

— Сомневаюсь, — возразила она.

— Зачем я ей? — воскликнула я со слезами, — зачем?!

— Не говори так, — строго остановила меня Инна Константиновна и, положив руку на мою голову, тихо добавила: — А зачем ты мне, ты не думала?

Стыд, боль, любовь и беспомощность — вот что переживала я потом, когда плакала у нее на груди.

Отъезд Гурия, так сильно угнетавший меня, как ни странно, у многих в архиерейском хоре вызвал вздох облегчения. Хористы Владыку недолюбливали. Он служил строго по канону, ничего не упуская, а потому службы его казались слишком долгими. Нет, чтобы сократить их, как другие, «нормальные» священники! Михаил Кириллович и вовсе считал, что Владыка «сует нос не в свои дела». Во время Великого поста мы исполняли одно очень красивое песнопение «Покаяния отверзи ми двери» на музыку Веделя. Там есть такая фраза: «Студными бо окалях душу грехми» и музыкальное ударение ложится на слово «окалях», довольно мощно выделяя его. Архиепископ вызвал Михаила Кирилловича к себе и предложил сместить акцент на слово «душу» вместо «окалях». Я сразу поняла мысль Владыки: слово «окалях» не совсем… благообразное. Корень его — «кал», и глагол, следовательно, означает «испачкал калом». Зачем же об этом так громко кричать? Смысл всего выражения в том, что кающийся человек признает, что постыдными делами осквернил свою душу, не стоит только выделять именно слово «окалях». Но Михаил Кириллович, оскорбленный вторжением в сферу его компетенции, решительно всяким переменам воспротивился и потом долго возмущался перед хористами, сочувственно качавшими головами — действительно, какая разница и кто в это вникает? Я попыталась подать голос в защиту того, что нужно петь осознанно, размышляя над словами, но при этом не только приглашенные, но и верующие певчие посмотрели на меня холодно, хотя к тому времени у меня уже было право голоса в хоре.

Получила я его совсем случайно.

Гросю рекомендовали одну пожилую даму, бывшую оперную певицу, и как-то после спевки Михаил Кириллович оставил по голосу из каждой партии, чтобы прослушать ее. Все наши ведущие альты в тот день куда-то торопились и, извинившись, откланялись, а потому петь альтовую партию досталось мне. Михаил Кириллович предлагал певице, обладавшей сильным вибрирующим сопрано, отрывки из произведений разной степени сложности, а мы добросовестно выстраивали под нее все остальные партии. После прослушивания Грось, никак не высказавшись, распустил нас, а на другой день я узнала от Зины, что певица регенту не понравилась, зато впервые ясно услышанное мое пение произвело самое благоприятное впечатление. Это сразу же отразилось на моей хоровой карьере: ко мне стали обращаться по имени и доверяли альтовую партию в трио «Да исправится молитва моя», а кроме того, в пасхальные дни я солировала в «Аще и во гроб», чем не замедлила вызвать к себе неприязненное отношение нашей первой солистки.