Повесть об отроке Зуеве - [16]
Лицедей и шутник Коля Крашенинников после того урока географии донимает Зуева забавным стихом:
Ему бы только посмеяться!
— Сбегай да погляди, — огрызается Вася.
— А лоцию составь — сбегаю.
— Лоцию?
Вася с вельможным видом приказывает подать чистый лист бумаги.
— Сей момент, — включается в игру Крашенинников. — С гербовой печатью или простую-с?
Тонким грифелем Вася набрасывает на листе ноздреватый нос, похожий на «мадамов». Пририсовывает к безглазой личине кудрявый протасовский парик, усики с кренделями.
— Вот и лоция! — Зуев вскакивает на скамью, развевает над собой сдернутую простыню. — Поднять паруса!..
Мишенька, Коля и Фридрих с торжественными физиономиями несут Зуева по коридору. Школяры из других классов скачут вслед, улюлюкают, беснуются, кружатся в дикарских плясках.
— О, Канин Нос, ответь нам, несносный: целый ты нос или только полносный?
Навстречу — «мадама». Жмется к стене, гневно трясет тростью на разбушевавшуюся ораву.
— Что за проказы?
— На Канин Нос идем…
— Нос? Какой нос? Постафф-фте скамью на сф-фое место!
В эти начальные дни 1766 года в Архангельске готовилась морская экспедиция в северные широты под водительством капитана Чичагова. Поход был задуман Ломоносовым, который безвременно скончался в прошлом году.
Три корабля на предмет «обретения северо-восточного пути» отправлялись на Грумант. Смелая мысль Михаила Васильевича, говорил Румовский, ныне поставлена под паруса трех фрегатов: «Чичагова», «Панова», «Бабаева».
— А ведь небось на фрегатах и юнги потребны? — спросил Вася товарища по келье.
— Без юнги — как же? — сказал Мишенька Головин. — Ежели на барже — там можно без юнги, а на фрегате другое дело…
Юнга! Легкий, как перышко, чтобы взлететь на мачты. А разве он не легок, не проворен? Юнга! Проницательный, чтобы по компасу высмотреть, где какая страна. Вот он, компас!
К Чичагову! Рассерчают гимназические начальники. Но что, однако, скажут, когда вернется с описанием Каниного Носа.
…Коля Крашенинников подошел к Зуеву:
— Не бежать ли собираешься? Головин рассказывал: по ночам карту разглядываешь.
— Не разболтаешь?
— На мне креста, что ли, нет?
— Тогда слушай. Решил податься к Чичагову.
— Юнгой?
— Ага!
— Так у них же три фрегата?
— Ага!
— И мне местечко найдется, как думаешь?
— Нешто не найдется!
— А возьмут?
— На что у меня ломоносовская карта? Сам Михаил Васильевич велел заполнить при случае. Вот и случай.
— А до Архангельска как доберемся?
— От рыбных рядов пустые обозы туда ходят. Я уж разузнал…
Ранним февральским утром, до побудки, мальчики покинули Троицкое подворье. Обозчик, мужик лет пятидесяти, завернутый в овчинный тулуп, сторговался за два рубля взять их с собой. Накрыл сеном, меховой шубой, пахнущей треской.
Сухая солома лезла в ноздри; поскрипывали по свежему снежку полозья. Вася нащупал руку товарища.
— Ты чего?
— Теплее так.
— А боишься все же?
— Боязно немного.
— А что отец с матерью подумают?
— Напишу им письмецо с первой станции.
Лошади быстро домчали сани к северной подставе. Послышался окрик часового;
— Кто таков?
— Да рыбой промышлял, солдатик.
— В санях что?
— Мануфактура. Пороху купил. Детям угощеньице.
Под шубу залезла холодная, цепкая, ищущая рука. Солдат раскидал сено. На Васю уставился служивый из отцовской роты.
— Вот так мануфактурка! Сын Федора Зуева? Ты куда это навострился? Да тут еще один пострел? Стой-ка, кликну сержанта.
Больше всех кипятилась саксонской нации вдова:
— Уф-фолить, уф-фолить, чтоб другим было непоф-фадно.
Астроном Румовский, однако, восстал против такого наказания. Защитил «ослушников» и профессор Протасов. «Намерения школяров были продиктованы высоким помыслом», — заключил он.
Зуева и Крашенинникова на три дня заперли в холодную, под замок. Так вместо Каниного Носа побывали они в карцере на воде и хлебе.
Глаза Румовского горели. Он говорил о широтах и долготах так же вдохновенно, как учитель Мокеев о гекзаметре. Учил определяться на местности по звездам, ибо «всякая точка на земле свое местожительство имеет».
— Долго-о-ота-а! — выпевал Румовский, и слово это в его устах было протяженным, как пространство. — Что она есть? В долготу смотрит все мироздание — с солнцем и луной, со звездами и планетами. А мы глядим в небесные сферы, и что кажется сперва непостижным, безбрежным, то становится уловленным твоею ладонью, па которой покоится малая ландкарта.
Учитель умолкал, набираясь нового вдохновения и энергии. Глобус в его руках трепыхался, как пойманное живое существо, словно хотел вырваться в заоконные просторы безграничных долгот и широт.
Румовский вел школяров в обсерваторию, учил пользоваться приборами.
Подмигнул Зуеву:
— Я сам путешествовал, хотя и астроном, и чувствительно не могу не разделить тягу к землепроходцам…
— …когда сии землепроходцы вместо холодных широт попадают в холодную! — выкрикнул Крашенинников.
— И так случается. Но я скажу: путешественник без знания долготы — все одно, что странник без верного посоха.
Зуевскую тягу к путешествиям ближе всех к сердцу принял профессор Протасов. С юности запомнил он слова своего учителя Ломоносова: один опыт ставится выше, чем тысяча мнений, рожденных воображением. Полезно и воображение, без него душа мертва, как мертв кровеносный сосуд без крови. Воображение мысль рождает, однако мысли надо дать верное направление.
