Повесть об исходе и суете - [5]

— Есть хасидское предание… — изрёк я. — Спросили как-то у Рабби Авраама Яакова: «Если всякому человеку есть место, отчего же людям так тесно?» И Рабби отозвался: «Оттого, что каждый хочет занять место другого».

Хасид рассмеялся и обратился к зоотехнику по-английски:

— Он говорит, что твоё место — это твоё место! — и, повернувшись ко мне, продолжил на еврейском: — Его место — это твоё место, потому что ты знаешь ещё и еврейский… А откуда ты его знаешь?

— Зоотехника? — не понял я.

— Нет, еврейский язык. Ты же из России?

— Его место — это его место! — ответил я и понравился себе. — Сказано: «Лучше страдать от несправедливости, чем творить её». А что касается России, вот что молвил о ней Рабби из Ружина: «Мессия объявится именно в России».

Хасид улыбнулся и перешёл на английский:

— А вот ещё о России. Любавичер рассказал. Один из хасидов Рабби Мотла из Чернобыля приехал к своему учителю, но остановился в гостинице. Когда он молился, повернувшись к стене, за его спиной появился человек и заговорил: «Дали земные измерил я пядью, но такого изгнания, как в России, не видел!»

— Я это предание знаю, — кивнул я. — Но в нём самое важное — концовка. Ранний образец сюрреализма.

— Образец чего, говоришь?

— Ну, это когда получается вдруг не простая правда, а самая правдивая.

— А! — догадался хасид. — Это советское, да?

— Нет, — извинился зоотехник, — соцреализм — это другое. Это — когда пьёшь и всем надоедаешь, а сюрреализм — когда принимаешь наркотики, молчишь и рубишь лес сидя. Потому что лёжа неудобней…

Я рассмеялся, а хасид спросил меня:

— Я всё равно не понял, но скажи какая там концовка?

— Такая: «Обернулся хасид Рабби Мотла и увидел, что человек, который сказал про российское изгнание, направился к дому учителя и вошёл внутрь. Но когда он последовал за ним и заглянул в дом, то его там не увидел. И никто никогда ничего о нём больше не слышал».

— Моя фамилия Шифман, — протянул мне руку хасид. — Я покажу тебя Любавичеру. Может, у него есть место, на котором нету никого.

— Любавичер — это главный в мире хасид! — шепнул мне зоотехник.

Я думал не о хасидах:

— Спасибо, но мне интереснее Манхэттен! Куда я и еду.

— Сабвеем не советую, — оскорбился Шифман. — Нам, кстати, ехать мимо: если хочешь — подбросим.

Я захотел и поехал в Манхэттен в чёрном пикапе без боковых окон. Визгливом, как хасидизм. Сидел в кузове, напичканном связками молитвенников и коробками мацы. На поворотах они елозили по сидению, наваливались на меня с разных сторон и били между ног — что казалось символическим происшествием. Правдивее правды.

Дольше всего задержалось чувство, что в пикапе было тесно, как будет в могиле.

7. Олень наслаждался безразличием к жизни

— Завтра праздник, а мы ещё ничего не раздали… Пару коробок и три молитвенника, — пожаловался Шифман.

— Ничего не поделаешь: не берут! — ответил зоотехник и, повернувшись ко мне, добавил по-русски. — Им, тутошним, невдомёк, что нашего брата к Богу уже не затащишь.

— А зачем? — сказал я. — Из двух людей, которые не встречали Бога, ближе к Нему тот, кто к Нему не идёт.

— Наш брат Бога не отрицает: просто не знает что с Ним делать, — и перешёл на английский. — Шифман, я вспомнил ещё одну!

— Я собираю шутки о беженцах, — извинился Шифман.

— Прилетает, значит, он в Вену…

— Кто? — потребовал Шифман.

— Наш брат.

— Так и говори!

— Прилетает и заявляет, что в Израиль ехать не желает. В Америку? Нет. В Канаду? Нет. В Австралию? Тоже нет. Вот тебе глобус и выбирай — куда! Крутит наш брат глобус, рассматривает, а потом вздыхает: «А у вас нет другого глобуса?»

Шифман хихикнул, а мне стало грустно.

В шею и в грудь била на рытвинах маца — плотные квадратные коробки с бесхитростным рисунком египетского исхода: пустыня, пальма, пирамида и много кривых палочек, то есть обретающих свободу братьев.

Текст под картинкой гласил, что продукт изготовлен в бруклинской пекарне под наблюдением Рабби Соловейчика и что слово «маца» имеет два значения: «хлеб свободы» и «хлеб бедствия», из чего, дескать, следует, будто свобода обретается только через страдания, с которыми связан исход…

Шифман с зоотехником умолкли. В заднем окне, по обе стороны экспрессуэй, плыли опрятные домики, разноцветные церквушки и игривые кладбища, покрытые гладкой, как замша, травой и ласкающие глаз, как витрины кондитерских лавок.

На одном из кладбищ, у белого креста, стоял олень. То ли тихо думал о чем-то, то ли наслаждался безразличием к жизни.

— Нью-Йорк! — воскликнул хасид, и я обернулся.

В лобовое стекло, в просвет между коробками мацы и связками молитвенников, ворвался высокий слепящий сноп из фаллических конструкций. Я узнал Эмпайр Стэйт Билдинг, самый необрезанный из необрезанных небоскрёбов. Внутри у меня ёкнуло и наступила тишина. С каждым мгновением сноп разгорался ярче. Потом в ушах возник тревожный звон — как большая духовая музыка.

Когда интенсивность свечения достигла пугающей степени и мелькнула мысль, что всё вокруг может взорваться, стало вдруг тихо и темно: пикап юркнул в подземный тоннель, наполненный мягким шелестом шин. Как шум в репродукторе при музыкальном антракте.

— Нью-Йорк! — повторил хасид. — Труднейшее место для Бога!