Повесть о том, как возникают сюжеты - [139]
Я успел отскочить в сторону. Поэт оглядел юнца, спросил: «Стихи несете? Так вам и надо». И, не оглядываясь, вышел на проспект.
Я никогда до того не видел Маяковского, но узнал его тотчас же.
За публичными выступлениями Маяковского следили не только почитатели его таланта, но и желчные недоброхоты.
Преследовали то каверзными вопросами, то едкими записками, а то и просто свистом.
Ухитрялись даже, не жалея средств, мотаться за ним из города в город.
Рассказываю Охлопкову…
Старинный зал Академической капеллы в Ленинграде, на Мойке.
В креслах первого ряда — одна из «теней» Маяковского, прописанная на этот раз в Ленинграде. Тоже — не пропускает ни одного из его вечеров.
Профиль Мефистофеля и сардоническая улыбка, на груди иронически скрещенные руки. «Тень» необычайно походит на фигурки Мефистофеля, встречавшиеся на письменных столах практиковавших в годы нэпа частным образом зубных врачей…
Маяковский читает, быть может впервые, публично свою поэму «Хорошо!». Читает, не спуская холодных глаз со своей ленинградской «тени» — ага, она тут как тут, стало быть, все в порядке.
И вдруг — запинается и, глядя на «тень», в той же тональности, в какой читал поэму, спрашивает публику:
— Слушайте, когда вы, наконец, уберете это ленинградское позорище?
И в той же тональности, без паузы, не ожидая ответа, продолжает:
Мефистофель, не вынеся спокойно заданного аудитории вопроса, пригибаясь, пробирается к выходу…
Другая «тень» Маяковского, тоже — ленинградская, на его вечере в ленинградском Доме печати, на Фонтанке.
Записка, одна из многих. Маяковский читает ее про себя и тут же, немедля, обнародывает. Она — в стихах. «Ты скажи мне, гадина, сколько тебе дадено?»
Поэт молча снимает пиджак, аккуратно вешает его на спинку стула, так же молча закатывает рукава белоснежной рубашки, выходит к краю авансцены, вглядывается, произносит неторопливо:
— Ну, где ты там, подойди ближе, я тебе сейчас скажу.
Пауза. Никто не выходит. Тишина. И за нею — овация поэту.
Это было на моих глазах. К моему и общему восторгу.
И — к восторгу Охлопкова.
Говорит:
— Вот бы все это — да в пьесу о Маяковском.
Хорошо бы…
Охлопков не раз цитировал роллановского Кола Брюньона:
«В каждом из нас сидят двадцать разных людей: и хохотун, и плакса, и такой, как пень, которому все равно, что ночь, что день, волк, и овца, и собака, потихоня и забияка; но один из двадцати сильнее всех и, присваивая себе одному право говорить, остальным девятнадцати затыкает рот».
«Забияка»…
Семнадцати лет от роду, попав из далекого Иркутска в московскую театральную Мекку, смотрел генеральную в одном из маститых московских театров. Не понравилось. В зале вспыхнул свет. Вскочил на кресло. Крикнул — по-сибирски зычно: «Товарищи зрители, кому охота увидеть, как надо играть эту пьесу, за мной, в фойе, я покажу!»
За ним двинулась добрая половина зала.
И — показал.
И пришел потом на премьеру этой пьесы. Но его не впустили.
«Потихоня»…
Был уговор — читаю ему, первому, новую пьесу. «Дошла» — отдаю ему. Нет — не обижаюсь, и пьеса уходит в другой театр.
Репетирует одну из моих пьес — вроде бы «дошла».
Я в отъезде, прошу жену заглянуть на репетицию.
— На минуточку, — сказал, увидев ее.
Вышли в фойе.
— Послушай, твой сошел с ума. Что это он такое дописал? Репетирую и не могу опомниться.
— Ничего не дописано. Так было всегда.
— И в первом чтении?
— Было.
— И на читке перед труппой?
— Было.
— Я не могу это репетировать. Это нельзя.
— Но в третьем акте…
— До третьего акта еще надо дожить!
И, мрачный, ушел репетировать.
Он «дожил» до третьего акта, оставив мой текст неприкосновенным.
И ничего не случилось…
У театра, как и у любого художника, вероятно, как и у каждого человека, есть время взлетов, но и время падений.
Время поиска, столь же мучительного, сколь и рискованного.
Время находок, но и время потерь.
Нет во всем этом ни цикличности, ни закономерности.
Впрочем, одна закономерность есть: само время.
Оно идет с неумолимостью — трагической, но и великолепной.
Здание красного кирпича на улице Герцена знало разные времена.
Бывало, его брали приступом зрители. Бывало, те же зрители уныло помахивали у его входа лентами лишних билетов. И так бывало.
Бывало, спектакли били набатным колоколом в искусстве. Бывало, они умирали, прожив чуть больше бабочек. И это помним.
Идет время.
Давно ли клокотали театральные страсти в кулуарах, в фойе, на улице, в литературных дискуссиях после спектаклей Николая Охлопкова — в сороковые годы, в пятидесятые?
«Сороковые, роковые»…
Давно ли было все это?
И цанни, сценические слуги, в грациозном кружении осыпающие конфетти погодинских «аристократов»; и мичуринское гибридное гигантских размеров яблоко, о д н о лишь составляющее в с ю декорацию леоновских «Половчанских садов»; и зрители, сидящие на сцене в «Вечном пере» Штока; и распростертая над сценой исполинская тень дирижера, и оркестр, расположившийся тут же, рядом с актерами, на авансцене, в «Гостинице «Астория»; и костер на берегу Ангары, через который, предварительно разбежавшись по знаменитой японо-охлопковской дороге цветов, прыгает Виктор в арбузовской «Иркутской истории».
Повесть А. Штейна посвящена жизни, деятельности и драматической судьбе известного ученого-биохимика Бориса Ильича Збарского, получившего и выполнившего правительственное задание — физически сохранить тело Ленина. Судьба Збарского прочно вписана в свое время, а это — двадцатые, тридцатые, сороковые, пятидесятые годы. Писатель рассказывает о трагедии, которую видел и пережил сам, о том, что испытали и пережили его близкие и родные.
Дневник участника англо-бурской войны, показывающий ее изнанку – трудности, лишения, страдания народа.
Саладин (1138–1193) — едва ли не самый известный и почитаемый персонаж мусульманского мира, фигура культовая и легендарная. Он появился на исторической сцене в критический момент для Ближнего Востока, когда за владычество боролись мусульмане и пришлые христиане — крестоносцы из Западной Европы. Мелкий курдский военачальник, Саладин стал правителем Египта, Дамаска, Мосула, Алеппо, объединив под своей властью раздробленный до того времени исламский Ближний Восток. Он начал войну против крестоносцев, отбил у них священный город Иерусалим и с доблестью сражался с отважнейшим рыцарем Запада — английским королем Ричардом Львиное Сердце.
Валерий Тарсис — литературный критик, писатель и переводчик. В 1960-м году он переслал английскому издателю рукопись «Сказание о синей мухе», в которой едко критиковалась жизнь в хрущевской России. Этот текст вышел в октябре 1962 года. В августе 1962 года Тарсис был арестован и помещен в московскую психиатрическую больницу имени Кащенко. «Палата № 7» представляет собой отчет о том, что происходило в «лечебнице для душевнобольных».
Автору этих воспоминаний пришлось многое пережить — ее отца, заместителя наркома пищевой промышленности, расстреляли в 1938-м, мать сослали, братья погибли на фронте… В 1978 году она встретилась с писателем Анатолием Рыбаковым. В книге рассказывается о том, как они вместе работали над его романами, как в течение 21 года издательства не решались опубликовать его «Детей Арбата», как приняли потом эту книгу во всем мире.
Книга А.К.Зиберовой «Записки сотрудницы Смерша» охватывает период с начала 1920-х годов и по наши дни. Во время Великой Отечественной войны Анна Кузьминична, выпускница Московского педагогического института, пришла на службу в военную контрразведку и проработала в органах государственной безопасности более сорока лет. Об этой службе, о сотрудниках военной контрразведки, а также о Москве 1920-2010-х рассказывает ее книга.
В работе А. И. Блиновой рассматривается история творческой биографии В. С. Высоцкого на экране, ее особенности. На основе подробного анализа экранных ролей Владимира Высоцкого автор исследует поступательный процесс его актерского становления — от первых, эпизодических до главных, масштабных, мощных образов. В книге использованы отрывки из писем Владимира Высоцкого, рассказы его друзей, коллег.