Повесть о том, как не ссорились Иван Сергеевич с Иваном Афанасьевичем - [2]

— Вы куда собрались?

— К себе. Я сейчас за городом живу.

— А в Москве площадь имеется? — строго спросил Иван Афанасьевич.

— Квартирка однокомнатная. Все, что мне бывшая жена оставила.

От ближних трех платформ отходили электрички основного можайского направления. Ивану Афанасьевичу надо было на звенигородскую ветку. Он остановился, чтобы попрощаться с Иваном Сергеевичем, обменявшись предварительно телефонами. Иван Сергеевич тоже остановился с рассеянно-беспечным видом, хотя электричка на Можайск, судя по световому табло, отходила через две минуты. Ивану Афанасьевичу стало не по себе.

— Ладно. Я побежал. Мне на другую платформу.

— Мне тоже! — обрадовался Иван Сергеевич.

— Вам куда?

Показалось ли Ивану Афанасьевичу или так было на самом деле, но голубой, плывущий, несосредоточенный взгляд Ивана Сергеевича разом собрался и уперся ему в переносицу.

— На тридцать седьмой километр.

Тридцать седьмой километр не был ни станцией, ни полустанком, ни даже платформой — так, стрелка, разъезд, где останавливались на секунду две электрички в день. Но именно туда ехал Иван Афанасьевич. Он почувствовал ползущую по хребту холодную каплю.

— А зачем вам туда?

Вопрос прозвучал глупо, он выдавал растерянность. Но Иван Афанасьевич действительно растерялся, что с ним случалось не часто, и потерял нужный тон.

— Я там живу.

— Где?

Получался допрос, но что поделать, если Иван Сергеевич экономит слова, как в телеграмме.

— За Озерком.

Рука Ивана Афанасьевича потянулась к карману, давно уже не отягощенному блаженной и грозной тяжестью пистолета.

— И я за Озерком, — сказал он пересмякшим ртом.

— У меня садовый участок.

— И у меня садовый участок. — Голос звучал обреченно. — А вас там не водится.

— Я живу уже двенадцатый год. Вы небось из нового поселка, за березняком?

И тут Ивана Афанасьевича осенило. Поселки впрямь соседствовали, но никак не общались. Считалось, что в старом поселке живут «вовики» — так с некоторых пор уставший от претензий бывших фронтовиков и неблагодарный народ окрестил ветеранов Отечественной войны. А милиционеры — люди щепетильные — всегда избегают контактов с теми, кто ставит себя выше. Вот и жили поселки наособь, и один будто не ведал о существовании другого.

Недоразумение разрешилось, причем простодушный Иван Сергеевич даже не заподозрил, что едва возникшие отношения пережили тяжелый кризис.

Весь недолгий путь — километра полтора — от разъезда до поселка они шли молча. К этому располагал и тихий, прекрасный вечер, пахнущий молодыми травами, березовой корой, прогревшейся землей, и та легкая печаль, что светит в слишком разбежавшейся весне, за которой не поспевает зимняя душа, и боязнь спугнуть момент доверия, обещающий прорыв из заколдованного круга одиночества. Каждый, не отдавая себе в том отчета — а лишь в бессознательном мы не врем и не ошибаемся, — бережно и твердо, словно налитую всклень чашу, нес пробудившуюся в душе веру в спасение другим человеком. Ничего особенного не случилось между нами, не прозвучало никаких признаний, но каждый уже меньше боялся пронзительной пустоты долгого весеннего вечера, ночи с тяжкими пробуждениями, когда так часто и гулко бьется чего-то испугавшееся сердце, и погружения в громадность ненужного дня.

Иван Афанасьевич первым добрался до дома. Ивану Сергеевичу еще надо было обогнуть сыроватый березняк. В сухую погоду можно идти напрямик через рощицу — от силы минут десять.

— Совсем близкие соседи, — заметил Иван Сергеевич, — можно сказать, на одной площадке живем.

Иван Афанасьевич справедливо понял это как приглашение в гости и ответил с тонкостью:

— От вас до меня не дальше.

Иван Сергеевич оценил ответ и поклонился, приложив руку к груди.

— Керосинка есть? — спросил он.

— Мотоцикл с коляской — списанный. По грибы или за картошкой — годится. В город — неприлично.

— У меня «жигуленок»-развалюшка. Переберу мотор, и электричка нам не указ.

Иван Афанасьевич снова отметил деликатность соседа: тот не навязывался, не лез с непрошеными услугами, но давал понять…

Какое-то маленькое, узкое тельце замелькало у подножия старой плакучей березы, тревожа палую листву и валежник. Затем выметнулось из сухотья и взлетело по изморщиненному стволу до первых сучьев — ослепительно белое на сером фоне замшелой коры. Вывернулось, чуть не перекувырнувшись, и скользнуло вниз.

— Горностай, — ласково сказал Иван Афанасьевич. — Ишь, играет!

— Весну чует! — подхватил Иван Сергеевич. — Каждая тварь весне радуется. Вы, часом, не охотник?

— Не балуюсь. Зачем живое губить? А пострелять люблю. В тире или по тарелочкам. Сейчас, правда, бросил.

— Что так?

— Хлопотно. Стрельба в городе, а я все больше здесь обитаюсь. Даже зимой.

— Не холодно?

— Я утеплил свою халупку, печку поставил.

— Не скучаете?

— А чего скучать? Телевизор есть, радио, проигрыватель. Я очень военные песни люблю, много собрал. А потом, я огородник и садом серьезно занимаюсь. У меня теплицы, парники и, можно сказать, оранжерейка собственная. В прошлом году цветы на рынок возил.

— По-хорошему завидую, — сказал Иван Сергеевич. — У меня такого таланта нету. Редисочки, лучку, морковки маленько сажаю. Есть две яблоньки, немного смородины — и все. У соседей такая же земля, то же солнце — и все прет, цветет и пахнет. А у меня хиреет.