Повесть о светлом мальчике - [2]
ПЕРВЫЕ ОТКРЫТИЯ
Я долго не мог научиться ходить, лишь на третьем году еле-еле начал подниматься на ноги. Зато говорить начал очень рано, потому прозвали меня «Сидя состарившийся».
Я был малоподвижным ребенком, а когда пытался ползать, то всеми моими движениями руководила голова: куда она наклонялась, туда я и сваливался. Боясь, как бы я не свалился в очаг, мать привязывала меня за пояс веревкой к стене юрты. Постепенно я привык к веревке и даже не натягивал ее, ползая, хотя вначале кричал и рвался.
До сих пор не могу забыть, как я, цепляясь за косяк двери, первый раз сам поднялся на порог. В тот день я не был привязан. О, каким высоким показался мне тогда порог нашей юрты! От страха сердце замерло и коленки дрожали. Было ясное летнее утро, я увидел желтую плоскую степь, высокие горы, покрытые тайгой, а над ними голубое небо. У меня закружилась голова, я едва не упал, но туг заметил неподалеку мать, доившую корову, и закричал, качаясь на ребре порога, точно птенец, балансирующий своим куцым хвостиком на сухом сучке:
— Гляди-ка, мама! Иди скорее, держи меня!
Мать отшвырнула деревянный хумун с молоком и бросилась ко мне, раскинув руки.
— О сыночек-то мой, какой храбрец! Быстрый мой! Орел настоящий!
Она нежно приговаривала, целовала меня, глаза ее сияли, сверкали зубы. Лицо ее мне казалось широким и прекрасным, как вся Арыг-Бажинская степь. До этого дня я был просто бочонком для молока и только теперь почувствовал в первый раз великую силу любви и красоту моей матери, почувствовал, как я сам ее бесконечно люблю. С этого дня я себя помню.
До трехлетнего возраста детей нельзя было стричь, даже волосинку нельзя было тронуть — это считалось великим грехом. А когда сровняется три года, идут к ламе, и он назначает день. Стрижка волос ребенка — это одно из празднеств, на которое зовут весь аал. Даже самый бедный хозяин и то в такой день сварит целого барана.
Помню, в нашей юрте собралось очень много народу. В переднем углу перед аптарой — ящиком, на котором стояли изображения богов, — постелили белую кошму, поставили деревянное блюдо с горой бараньего мяса, а возле — три кожаных кугержика[2] с аракой.
Волосы у меня были очень светлые, гораздо светлее, чем у других, уже длинные; родители, боясь, как бы из-за этого глаза у меня не стали косить, заплетали их в косички, завязывая разноцветными нитками с бусинками на концах. Эти бусинки я выревел, завидуя украшениям в косичках сестер.
В переднем углу на самом почетном месте сидел мой дядя. Он первым взял с аптары маленькие ножницы, в ручки которых был продет священный шелк хадак, и торжественно проговорил:
— Дай мне понюхать (у нас вдыхали запах волос или кожи, желая выказать свою нежность) твою головку, племянничек мой. Дарю овцу с ягненком.
Я заупрямился и хотел убежать, но отец потихоньку шепнул, обнимая меня:
— Дядя дарит тебе овцу с ягненком. Дай ему понюхать головку.
Дядя отрезал у меня с левого виска первый клочок волос и торжественно передал отцу. Тот принял эту прядку, завернул в хадак и привязал к священной стреле.
— Овечку тебе даю самую плодовитую, белую с черной головой, а ягненка — рыженького. Расти его, племянничек, на доброе здоровье!
— Ладно! — ответил я с радостью.
Потом ко мне подошла жена дяди и сказала:
— Я тоже даю тебе козу с козленком, дай и мне понюхать твою головку.
Я милостиво наклонился к ней. Она отрезала и вовсе три-четыре волосинки.
Начали раскладывать мясо по тарелкам, а детям давали куски мяса прямо в руки. Мне же подали в большой черной деревянной чашке целое ребро, половину сердца и почку со словами:
— Ты у нас теперь богач, владеешь четырьмя головами скота!..
Отец разливал из кугержика араку, а мой старший брат Бадый разносил ее гостям, начиная с самого почетного гостя — дяди. Разговор стал веселее и громче. Все присутствующие поочередно склонялись ко мне и нюхали голову, после чего каждый обрезал понемногу волос и говорил:
— Да, такие золотые волосы, конечно, дорого стоят.
А утром в ягнячьей ограде стояли три овцы с ягнятами, да две козы с козлятами, да еще годовалый козел — всего одиннадцать голов!
Меня подвели к забору и сказали:
— Вот, Ангыр-оол, какого стада ты стал хозяином!
Тетя, сестра мамы, подарила мне целый кусок — семь метров — синей далембы, и мама сшила мне из него рубашку и штанишки. Это был первый нарядный костюм в моей жизни, я даже запах его до сих пор помню.
Мне очень хотелось, чтобы дети соседних юрт увидели меня в моем новом великолепном наряде. Я важно разгуливал возле юрты, задрав высоко голову, но глазами косил по сторонам, чтобы убедиться, видят ли меня люди. Вдруг я запнулся за жердь и шлепнулся в коровью лепешку. А когда вскочил — увидел, что вся грудь моей красивой одежды испачкана. Как я заревел! Прибежала мама, схватила меня и унесла к ручью. Там, прямо на мне, смыла навоз; день был жаркий, рубашка скоро просохла, и я утешился.
Как же я привязался к своему стаду! Вставал рано и каждое утро перед выходом отары на пастбище пересматривал их всех; вечером, когда стадо возвращалось, я их встречал. Если бы было можно, я бы пас их сам.
