Повесть о светлом мальчике - [11]
После этого я перестал обижаться, когда меня дразнили русским. Долго затем мы играли в прививку оспы, и я был Узун-Эмчи, а моими пациентами — все дети аала. Стебелек одуванчика служил мне ампулой с вакциной, хирургическим ножичком — острый камень, а перевязочным материалом — черемица.
Узун-Эмчи спас в тот год жизнь многим людям и, вероятно, мне тоже. Тогда свирепствовала страшная эпидемия оспы.
БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ МАТЕРИ
Однажды отец пригласил двух лам. Нас заставили толочь жареный ячмень, сделали из этой муки тесто, а ламы вылепили из теста высокую трехгранную пирамиду и вокруг нее — голых людей и еще разных страшных идолов. Потом ламы уселись в юрте и принялись читать священные книги, а когда прерывали чтение, то гремели медными тарелками, играли на дамбыре, конге, кенгирге. Они читали молитвы то скороговоркой, то растягивая, то пели хором. Когда уставали, то пили чай или араку, ели мясо. Я глядел на них и думал: «Ну, наверное, они скоро поймают ту злую болезнь, что мучает маму».
Были зажжены светильники, в маленьких и больших медных чашах стояла разная еда. Мама, еле держась, сидела на кровати, силилась помолиться, соединив ладони и прикладывая их ко лбу. Все наши взрослые тоже молились, кланяясь до земли. Особенно истово молились отец и бабушка, кланяясь много раз подряд. Время от времени ламы, приказывали отцу принести жертву богу, и отец, спешно взяв кугержик, брызгал аракой в сторону икон, а после, налив араку в чашки, подавал ламам. Чем дольше молились ламы, тем пьянее и громче становилось их чтение, а грохот тарелок и барабанчиков все оглушительнее.
Перед старшим ламой стоит тарелка, полная ячменя, время от времени он черпает из нее горсть и швыряет ячмень то в дверь, то в маму. А она только закрывает глаза — зерна ячменя, отскочив от стены, падают ей на лицо. Ламы в это время свирепеют, ругаются, кричат, выгоняя чертей.
Перед вечером меня послали пригнать телят. Вернувшись, я увидел странное зрелище: возле очага лукой к огню лежало мамино седло, поверх был брошен ее шелковый праздничный халат, рядом лежали ее украшения, нарядные одежды, узорчатая шапка, сапожки, ключи на серебряной цепочке. Мне все это показалось очень страшным, будто не вещи, а сама мама тут лежала. Возле на доске стояла вылепленная из теста голая женщина, выкрашенная в красный цвет. Обессилевшую маму подняли над этим изображением, она кое-как совершила обряд — умыла лицо и руки. У входа в юрту стояла мамина взнузданная лошадь без седла.
Пришли, чтобы помочь отцу, родственники. Они подняли вместе с доской все эти ламские сооружения и понесли на запад от аала, лошадь они тоже увели с собой. Ламы принялись бросать горстями ячмень вслед уходящим, тарелки и барабаны их загудели еще громче, казалось, они вот-вот расколются. Когда процессия почти скрылась из виду, им вслед выстрелили из старого кремневого ружья. Собаки с лаем бросились в сторону выстрела, будто волков почуяли.
Я видел, что с процессией увязался и Бадый. Когда выстрелили, я напугался, не застрелили ли его, и пустился следом. Догнал я их как раз тогда, когда они уже стали совершать положенный ритуал. Из сухих лучин заранее было приготовлено сооружение в виде маленькой кошары, под него насыпали углей, лучинки вспыхнули — туда бросили трехгранную пирамиду из теста, вниз острием. Как только опустили в огонь тесто, снова раздался выстрел. Мы тут же поспешили домой, оставив костер догорать. По возвращении все совершили молитву, на этом богослужение и ритуалы закончились.
Утром ламы собрались уезжать. Старший лама взял мамину лошадь с седлом и всеми украшениями, взял всю мамину нарядную одежду, десять штук овец и столько же коз.
Мне было очень жаль мамину одежду, особенно серебряные кольца и серьги. Мама так редко надевала свой единственный наряд, берегла его. Зато когда она надевала праздничное, то казалась моложе и красивей всех.
Когда провожали лам, мама приподнялась на постели, старенький халат на ее груди распахнулся, она отбросила на спину длинные черные косы и пригладила волосы ладонью.
— Мама, как же мы будем без твоей красивой одежды? — крикнул я.
— Ничего, сынок… Если человек жив будет, наверное, наживет…
Я увидел, как по щекам у нее скользнули слезинки; я вскочил и принялся вытирать их, а мама рукой накрыла мои ручонки и прижала их к груди. Я услышал, как сильно билось ее сердце — так громко, точно бубны лам.
За время маминой болезни ламы и шаманы много чего унесли из нашего хозяйства: одежду, скот, разные шкуры, меха, продукты. Помню, один шаман — крепкий мужчина средних лет — недолго пошаманил, затем, пососав у матери под ложечкой, сплюнул в рот одной из самых лучших наших лошадей, наелся, напился и увел эту лошадь.
— Он высосал злую болезнь у мамы и передал ее той лошади. Вот почему лошадь эту оставлять у нас нельзя, сынок, иначе болезнь от нашего двора не уйдет.
Когда я проснулся, солнечный луч едва тронул дымовое отверстие юрты. Некоторое время, со сна, я глядел на луч и вдруг сообразил, что это не наша юрта. Я сел на постели и увидел, что тут же спят брат Бадый, сестра Узун-Кыс и маленькая Ужук-Тар. Я выбежал на волю. У коновязи нашей юрты стояло много оседланных лошадей, неподалеку горел большой костер, и на нем что-то варили. Я решил, что у мамы снова приступ болезни, поэтому пригласили шаманов, накинул на голые плечи свою старенькую шубейку и помчался к юрте.
