Повесть о страннике российском - [15]
Пленные простились со своей плавучей тюрьмой. Их перевезли шлюпкой на берег и привели каменистой тропинкой к приземистому зданию ротной казармы. Здесь, на гладко утрамбованном плацу, маршировали солдаты в париках с косицами, похожие на прусских, только в легкой серой одежде, должно быть сшитой из стираных и слегка отбеленных парусов. При входе в казарму их встретил и придирчиво осмотрел комендант острова Святого Фомы, толстый немец, майор датской службы.
— Рус? — удивился комендант, услышав фамилию Баранщикова. — Отличный экземпляр! Если при таком завидном росте и такой силе он еще и одарен необходимым отсутствием мыслительных способностей, то у него есть все данные, чтобы стать со временем отличным милитером, сиречь военнослужащим… гм! Я хочу сказать, невысокого, конечно, ранга! — спохватился и поправил себя комендант. — Но, знаете ли, — обратился майор к своему адъютанту, — настоящее имя этого московита лучше… предать забвению.
— Позвольте спросить, господин майор, по какой причине? — почтительно осведомился адъютант.
— Так будет спокойнее. Черт их знает, этих русских. У них, видите ли, здесь, поблизости, на французской Мартинике, есть, говорят, какой-то дипломат, драгоман или консул. Если он разнюхает про земляка, могут получиться осложнения, пойти запросы, понимаете? Да и выговорить невозможно! Попробуйте скомандовать солдату: Барантишкофф Василей! Уф! Нет, это невозможно! Дас ист ганц унмеглих! Пусть-ка он называется ну хотя бы Мишель Фройндлих, у него такое… незлое лицо. Ну-ка, повтори, голубчик, свое правильное имя: Мишель Фройндлих!
— Так что ваше благородие, трудновато, но выговорю: Мишель Фре… Мишель Фру…
— Пфуй, тойфель! Вот история! Ну ладно, пусть он называется Николаефф, Мишель Николаефф. Я знал такого солдата в моем милом Шлезвиге. Этот солдат Николаефф был русского происхождения, но датский подданный, и он умер, то есть его умерли, убили на войне. Не правда ли, отлично иметь такую память на людей и помнить даже своих убитых солдат, а? Теперь мы легко утрем нос этому драгоману с Мартиники, если он, паче чаяния, вздумал бы выручать земляка Баранщикова, не так ли? Капрал Кристенсен! Отведите новобранцев в казарму. Пойдемте, лейтенант. Я очень доволен сегодняшним пополнением, наш камрад Матиас не даром ест наш хлеб, пьет наш ром и носит обезьяньи камзолы и кафтаны… Я рад, что мы получили несколько добрых послушных солдат, все эти события по соседству мне чертовски не нравятся. Смотрите, как новички славно маршируют в казарму! Раз-два, раз-два! Боюсь, им всем скоро придется понюхать пороху, мы живем на опасном вулкане… Раз-два, раз-два!
…С этого дня Василий Баранщиков и его шестеро товарищей были «поверстаны в датскую военную службу». Здешнюю колониальную армию здорово муштровали. Два месяца прошли в непрерывных экзекуциях. Новобранцев обучали ружейному артикулу, построениям и перестроениям, залповой стрельбе. Майор комендант, его адъютант и почти все остальные офицеры гарнизона были немцами из Шлезвиг-Голштинии; воинские порядки — скопированы с прусских. Дисциплину поддерживали здесь мучительными наказаниями, в солдатах воспитывали слепую покорность, жестокость, бесчеловечность. Обращались с ними грубо, кормили плохо.
Василий Баранщиков больше всего тосковал по домашнему печеному хлебушку, потому что здесь взамен хлеба полагалось по фунту так называемого «шкофта» — очень странной смеси из бананового мякиша, смолотого кофе и небольшого количества плохой муки.
По утрам солдаты выпивали по чашке кофе с ложкой сахарного песку, вечером съедали кокосовый орех. Кроме того солдатам выдавали на день по двенадцать датских штиверов жалованья, около двадцати четырех копеек на русские деньги. Можно было бы прикупить хорошую пищу, но в тавернах при гавани продавался ром, стоивший недешево, хотя выгоняли его на острове из остатков патоки, или мелассы. Пи варке сахара она считалась отбросом и шла на корм скоту или на выделку рома. Солдатское жалованье утекало в таверны, обогащая хозяев острова. Крепился один Баранщиков. Он твердо решил не давать больше спиртному власти над собой. Штиверы он потихоньку прятал: рано или поздно, но представится же возможность убежать! Иначе нечего и цепляться за постылую жизнь на чужбине!
Когда наконец капрал доложил лейтенанту, а лейтенант — коменданту, что обучение новобранцев закончено, велено было привести всех семерых к присяге.
Воскресным утром в середине августа 1781 года семерых новых солдат повели к зданию островерхой лютеранской кирки. Церковь была открыта, у входа толпились жители города — островные купцы, плантаторы с дочками и розовощекими сынками, чиновники, офицеры и мелкие служащие. Кучка негров робко жалась к ограде храма, готовая вмиг укрыться от сердитых взоров в заросли мангустаны и душистых лавров. Среди негритянок Баранщиков заметил несколько красивых стройных девушек, изящно одетых, но державшихся тоже поодаль от белой толпы, хотя по цвету кожи многие из них мало отличались от европейских женщин. Василий знал, что все эти молоденькие негритянки и метиски находятся в услужении у богатых владельцев плантационных хозяйств, знал, что если пристальнее вглядеться в глаза любой из них, то в глубине этих карих и черных глаз увидишь безысходную тоску. А что одеты иные как барышни — то прихоть хозяйская!
