Повесть о Сергее Непейцыне - [27]

Самой большой радостью Сергея стали теперь свидания с Филей — человеком из того, доброго мира. Они с Ненилой сняли комнату у столяра-немца на Васильевском острове, и заботливый дядька раза три в неделю приходил под вечер в классный флигель, чтобы принести барчатам что-нибудь из деревенского «запаса». Осип, схватив свою долю, тотчас убегал, а Сергей присаживался в коридоре, ел принесенное, и они говорили о Ступине. А то Филя рассказывал, как «от нечего делать» стал помогать квартирному хозяину. Сначала подносил доски и бруски в мастерскую, потом отпиливал нужное, теперь выглаживает и вощит. Описывал искусную работу старого немца, какие красивые столы и комоды привозят ему для ремонта.

Филя рассказывал не только потому, что сам был увлечен новым делом, но, главное, из желания занять Сергея, побледневшее, грустное лицо которого его беспокоило. Рассказывал о единственном новом и красивом, что видел, потому что понимал — разговоры о ступинской жизни бередят печаль барчука. Но в каждое почти посещение напоминал, как дяденька обрадуется, узнав, что Сергей Васильевич успевает в науках. И слова эти оказывали нужное действие.

В то время как Осип был уже поглощен честолюбивыми мечтами о блистающей на груди медали, какие выдавали по одной на капральство за успехи в науках, Сергей если и думал об отличиях, то как они порадуют Семена Степановича, которому Филя отписывал раз в месяц. После ухода дядьки он с особым рвением повторял основные предметы и долбил французские вокабулы. Поэтому, когда в конце ноября мосье Шалье поинтересовался наконец успехами братьев, он, выслушав чтение Осипа, взял его за подбородок и благосклонно заметил:

— Ce bejaune s'efforce obstinement a devenir un coq! Il saura toujours choisir son grain, je le predis[4].

А Сергею после его неуклюжих складов сказал:

— За парижанина вас никогда не примут, но в лучших ресторациях Петербурга вы объяснитесь.

Через несколько дней зашедший в класс подполковник Верещагин осведомился у француза, как учатся Непейцыны.

— Вполне достойны похвалы, господин инспектор, особенно Жозеф, — ответил Шалье. — Но старший также старается. Впрочем, вы понимаете, что и ваш покорный слуга делает все, что в его силах, — после чего отвесил самый грациозный поклон.

Верещагин чуть поморщился от повеявших на него ароматов и, кивнув, вышел.

Осип и Сергей не знали, что этот разговор нужен для письма, которое обещал к святкам написать в Ступино инспектор. Не знали, что не раз расспрашивал о них Филю, когда тот по приказу дяденьки приносил ему деревенские гостинцы. Они видели только, что при встречах Верещагин не обращает на них внимания, и считали это естественным. Он славился в корпусе беспристрастием, тем, что выделяет только кадетов, которые хорошо учатся, а не детей богачей, как делали многие учителя и офицеры. Недаром в кадетском присловье говорилось:

Чтоб у инспектора в любимчиках ходить,

Изволь-ка геометрию, как девицу, любить…

А еще в корпусе гордились, что Верещагин — известный на весь Петербург ученый, что толковать с ним о математике приезжают артиллеристы, инженеры, профессора Академии наук. Только ему да директору Мелиссино кадеты не дали прозвищ. Их называли — Николай Васильевич и «Наш генерал».

Младшим кадетам Мелиссино представлялся всесильным существом. В первые месяцы Сергей видел директора только издали, из окна классного флигеля, проходящего мимо по мосткам. Небольшая фигурка в серой епанче и шляпе не спеша выступала, постукивая тростью. Кадеты говорили, что генерал не просто прогуливается, а заходит в каморы, в цейхгауз, в кухню, лазарет, конюшню, реже в классы — знает, что тут дело Николая Васильевича. И не зря заходит: прошлый год, так гуляючи, накрыл эконома, воровавшего масло, и выгнал его со службы. Да не только в их корпусе надо генералу за всем следить, а еще и в расположенном по соседству Греческом, которому он тоже начальник. Рассказывали еще, что генерал раньше был самый боевой, отличился на турецкой войне во многих сражениях, а при штурме Сплистрии, раненный в бок, только зажал рану платком и продолжал командовать.

И вот однажды, когда кадеты впервые прошли в классы по выпавшему за ночь снегу и с нетерпением ждали перемены, чтобы покидаться снежками, во время урока словесности дверь распахнулась и Мокей вкатил кресло на медных колесиках, которое, все знали, стояло в чулане рядом с ящиком для мела.

— Встать смирно! — закричал не своим голосом Апрелев.

Все вскочили и замерли. Замер и учитель — неряшливый и не всегда трезвый Григорий Иванович Полянский. Через минуту после Мокея вошел генерал. Еще в дверях он приложил палец к губам и поднял ладонью вперед другую руку — не надо, мол, нарушать урок, — прошел в угол за учительский стол и сел в кресло. На этот раз Мелиссино был в зеленом шелковом шлафроке, со свеженапудренной головой, а на шее, на кружевах рубашки пролегала черно-оранжевая лента над золотым с белой эмалью крестом Георгия. Кадеты сели, учитель продолжал толковать грамматику, а генерал закутал полой шлафрока ноги, обутые в белые шерстяные чулки и башмаки со стальными пряжками, передвинул их в третью позицию и переплел на животе толстые пальцы.